Срединная Англия - Джонатан Коу

* * *

— Ух ты…

Соан заметил, что та часть церемонии, где появлялись промышленники, называлась «Светопреставление». Он тут же настрочил СМС Софи:

«Ты это видела? Пандемониум! Да они прямо Хамфри Дженнингза дают!»

* * *

Софи ответила:

«Поразительно. И совершенно не то, что я ожидала».

— Ты кому пишешь? — спросил Иэн.

— Соану, — ответила она.

— О чем? Не можешь, что ли, на этом сосредоточиться?

— Я об этом и пишу. Он только что подчеркнул, что вся вот эта часть основана на совершенно забытой книге «Пандемониум» Хамфри Дженнингза[51]. — Иэн смотрел на нее непонимающе. — Кинодокументалист такой был в сороковые.

— А. Ну да. — Иэн помолчал, задумавшись. — У вас с ним слишком много общего. — Поцеловал ее. — Радует, что он гей.

* * *

Как и Софи, Дуг подошел к церемонии совершенно скептически. Как и племянница Бенджамина, он смотрел со все большим восторгом, который вскоре уже граничил с благоговением. Масштабы зрелища, его оригинальность — а временами даже причудливость, — величественный вид на промышленные трубы, вознесшиеся над муляжом холма святого Михаила[52], гипнотическая, нагнетаемая мощь музыки Подземного мира… Этот эксцентрический гимн британскому индустриальному прошлому — последнее, чего он ожидал, но было в нем нечто потрясающе действенное и убедительное… Нечто глубинно истинное даже. И, глядя на все это, он ощутил в себе движение чувства, какое не испытывал много лет — да вообще ни разу на самом деле, вероятно, проведя детство в доме, где любые выражения патриотизма считались подозрительными, — национальную гордость. Да чего б не сказать прямиком, не признать это: в тот миг он ощущал гордость — гордость британца, гордость принадлежности к народу, который не только добился всякого замечательного, но мог это отпраздновать с такой вот уверенностью, иронией и без спеси.

Чуял он: на эту тему в нем созревает материал для колонки. Определенно.

* * *

До сего времени Софи, что поразительно, сосредоточивалась на церемонии больше, чем Иэн. Через несколько минут он завозился, ушел к холодильнику за добавкой пива, высыпал в плошку чипсы.

— Тебе разве не нравится? — спросила она.

— Нравится, — сказал он. — Мы врубаемся. Британия понаделала прорву всякого.

Еще меньшее впечатление произвел на него эпизод, показанный следом, — короткий, заранее снятый кинофрагмент под названием «Славно и счастливо»[53] начался с воздушной съемки Букингемского дворца. Но затем Иэн увидел, как во дворец входит фигура, облаченная в смокинг, разворот плеч изыскан, уверенность в себе джентльменская, и осознал, кто это: Джеймс Бонд — или, во всяком случае, Дэниэл Крейг, последнее киновоплощение Бонда. Иэн уселся рядом с Софи, подавшись вперед, — наконец-то привлекли и его внимание. Бонд миновал приемные залы дворца и предстал перед актрисой, игравшей королеву, она сидела за бюро спиной к Бонду. И лишь когда она обернулась, стало ясно, что это не актриса. Это действительно королева.

— Добрый вечер, мистер Бонд, — произнесла она чопорно, и стало ясно, что не получится у нее самой естественной на свете актерской игры, пусть и играла она себя саму, но тем не менее — они втянули в это дело королеву, королеву, бля, Англии, сыграть роль в фильме, снятом для церемонии открытия Олимпийских игр, и даже еще круче, потому что дальше она последовала за Бондом прочь из дворца, они вместе сели в вертолет, вертолет взлетел, сняли, как он поднимается над Букингемским дворцом, ввысь над Лондоном, а вскоре он уже приближался к Олимпийскому стадиону, и тут была сыграна лучшая шутка, явлена великолепнейшая находка: по фильму смотрелось так, будто королева с Джеймсом Бондом вместе прыгают с вертолета на парашютах, играет музыка из «бондианы», раскрывается его парашют — и это громадный британский флаг, отсылка к потрясающим первым кадрам «Шпиона, который меня любил»[54], и общее воздействие этих элементов — королева! Джеймс Бонд! Британский флаг! — породили в Иэне чуть ли не оргастический прилив патриотического воодушевления, он вскочил на ноги и заорал «Да! Да! Да!», а затем рухнул на Софи, сгреб ее в тугие объятия и расцеловал всю.

* * *

Когда началась музыка к следующей части, Филип едва поверил своим ушам. Он тут же узнал ее, эту неповторимую гипнотическую фразу с диковинным музыкальным размером, — музыку, которую он прослушал сотни раз, тысячи раз, музыку, которую любил всем сердцем, хотя светские условности чуть ли не четыре десятка лет вынуждали его держать эту любовь в некоторой тайне, заставляли считать, будто любить эту музыку все равно что объявить себе несуразным, что ли, ну или по крайней мере навеки не в ногу с модой. Но вот она. Ее транслируют на весь белый свет, представляют как пример того, что есть лучшего в британской культуре. Вот она, справедливость! Наконец-то справедливость!

— Майк Олдфилд! — завопил он, рассыпая рис по ковру. — Это же Майк Олдфилд! Это же «Трубчатые колокола»![55]

Он достал телефон и поспешил в тихий угол комнаты — позвонить Бенджамину. Когда на том конце отозвались, Филип услышал музыку на заднем плане, но другую — что-то тревожное и нестройное. Струнный квартет, судя по звуку.

— Ты не смотришь, что ли? — спросил он.

— Не смотрю что? — переспросил Бенджамин.

— Церемонию открытия Олимпийских игр.

— Это сегодня?

— Ох, да боже мой. Включи телик.

— Да ну, неохота. Я сегодня работаю.