Дело о золотой мушке. Убийство в магазине игрушек - Эдмунд Криспин

День был пасмурный, но Найджел, выглянув из окна своего «пизанского баптистерия», ощутил прилив радостного настроения. Это та самая стадия, сказал он себе, когда резкое, ужасное осознание события может внезапно перерасти в охватывающую тебя лихорадку; по счастью, с ним не происходит ничего подобного; наоборот, полнейшая незначительность этого события совершенно очевидна и вызывает заметное душевное облегчение. Он внимательно следил за небольшим ручейком воды, который, с нарастающей силой стекая с этажа на этаж по фасаду здания, низвергнулся на зонтик Королевского профессора математики[113], как раз в этот момент проходившего внизу. Укрепившись духом от этого отрадного зрелища, он отошел от окна, умылся, побрился, оделся и спустился к завтраку.

– Убийство! – назидательно сказал Николас Барклай, обращаясь к Шейле Макгоу, с которой завтракал. – Эффективно, несомненно, – и эффект незамедлительный! – но в корне неудовлетворительно. – Он сопроводил свои слова выразительным жестом, уронив при этом каплю лимонного джема в соль. – Подумай только, сколь несравнимо прекрасней было бы бичевание кнутом и волочение за телегой! Убийство так кратковременно – никакого удовольствия на потом не остается; это все равно что выпить залпом хорошее вино вместо того, чтобы потягивать его потихоньку. Кроме того, подумай над проблемой сообразности наказания проступку. Поистине достойны восхищения в этом отношении Средние века! Ведьмина уздечка, позорный стул, балахон пьяницы, колодки, пояс целомудрия – все сконструировано по самым грубым, но эффективным стандартам воздаяния за каждую слабость, свойственную человеческой природе. Я содрогаюсь от радости, как говорил Рюйсбрук[114], когда представляю, как много из них можно было применить в случае Изольды. Убийство так абстрактно и бесстрастно, – с сожалением произнес он, – и совершенно лишено поэтического элемента выбора, честно говоря, я не уверен, что временами оно не является проявлением унылого отсутствия вкуса. – Он откусил кусочек тоста и, задумчиво рассмотрев остаток, положил его обратно на тарелку.

– Можно спросить, – поинтересовалась Шейла, – не выдумал ли ты эти аргументы с целью убедить полицию, что не убивал эту девицу? Если это так, боюсь, у тебя ничего не получится.

– Моя дорогая Шейла, у меня не было мотива для убийства Изольды. Правда, я наврал полиции прошлой ночью насчет того, уходили ли мы с Дональдом из той комнаты, правда и то, что, думаю, Фен заметил это – черт бы его побрал. Но даже если это выйдет наружу, не вижу повода для страха. А теперь насчет тебя…

Шейла бросила на него быстрый взгляд.

– Какой же, по-твоему, мотив у меня?

– Месть, дорогая моя, – театрально произнес Николас. – Я рассказал им о ваших маленьких стычках. Надеюсь, ты не против?

К его разочарованию, Шейла приняла разоблачение без возмущения.

– Нет, – медленно сказала она после паузы, – я не возражаю. Они бы так или иначе скоро об этом узнали. Они собираются допросить меня?

– Несомненно. Но это безопасно: у них нет ни малейшего представления, что надо делать. – Последовала еще одна пауза. – Полагаю, – задумчиво добавил Николас, – мне стоит нынче утром сходить на репетицию: интересно, как все примут эту новость.

* * *

Джин Уайтлегг проснулась, осторожно открыв один глаз, чтобы впустить впечатления нового дня в своей маленькой, обставленной шаткой современной мебелью комнатке в колледже, служившей одновременно спальней и гостиной, и некоторое время смотрела на каминную полку, уставленную небольшими фарфоровыми собачками и всевозможными деревянными зверушками, на окно, по которому струился дождь, превращая верхушки деревьев и красную кирпичную стену внизу в зыбкие фантастические образы, на гардероб, где она хранила скромную коллекцию своих нарядов, на портативный патефон с пластинками квартетов Бетховена, наваленными вокруг, на дешевые неряшливые репродукции Гогена на стенах, на книжный шкаф с продолговатыми тонкими томиками современной поэзии, с книгами по балету и театру, с пьесами Стриндберга, Одена, Эллиота, Брайди, Кокто[115], и на самом почетном месте на верхней полке, в одинаковых строгих черных переплетах – зачитанной подборкой произведений Роберта Уорнера. Ее взгляд на некоторое время задержался на них, задумчивый, сомневающийся; фразы из его пьес внезапно возникли в мозгу, персонажи заявили о себе помимо ее воли, множество невнятных, удивительных, неожиданных реплик, произносимых героями «под занавес», всплыло в ее памяти. Она села в постели, медленно поправила бретельку, упавшую с плеча, взглянула на часы и, обнаружив, что уже слишком поздно идти на завтрак, спустила стройные ноги с кровати, встала и начала внимательно разглядывать себя в большом во весь рост зеркале, вделанном во внутреннюю дверцу гардероба; что ж, она куда привлекательнее Изольды… Опомнившись, она попыталась мобилизовать все свои смутные и разрозненные знания об уголовном праве.

Раздался стук в дверь; то, что это был просто условный сигнал, возвещавший о появлении гостьи, подтвердилось стремительностью, с которой тотчас же вслед за ним в комнату вошла сама постучавшая. Это была Эстель Брайэнт, одна из самых богатых студенток, накрашенная и благоухающая духами «Шанель», элегантно и изысканно одетая, в отличие от большинства ей подобных, предпочитающих ботинки без каблуков и невыразительные твидовые юбки с блузками. Она плюхнулась на краешек постели в состоянии крайнего возбуждения.

– Дорогая, – сказала она, – ты слышала про Изольду?

Джин некоторое время молча смотрела на нее. Затем спросила:

– Про Изольду? Что именно?

– Убита, детка: «не в срок, без покаянья и причастья»[116], с дыркой от пули посреди лба. Вашей компашке в театре придется поискать новую молодую героиню. Если бы не бесконечная притягательность среднеанглийского, я бы подала заявление на эту должность. – Она лежала, опершись на локоть, и чтобы зажечь, наконец, сигарету, ей пришлось изловчиться.

– Где, Эстель? И когда? – спросила Джин. В ее голосе, как ни странно, не было ни тени любопытства.

– В Китсе[117], и не где-нибудь, а в спальне твоего разлюбезного Дональда. О, боже, я не должна была этого говорить, правда? Вышло плохо.