Каменное сердце - Пьер Пежю

Я уже собирался свернуть на проселочную дорогу, ведущую к моему пустому дому, но в последнюю секунду заметил синий фургон, на котором большими белыми буквами было написано: «Полиция». Лейла очень грязно выругалась и распласталась сзади. Полицейские, стоя на дороге, дожидались моего возвращения.

Я узнал капитана, который время от времени, приподнимая фуражку, почесывал голову с остриженными под ноль черными с проседью волосами. Я часто видел его в кафе «Новый Век», куда он в нерабочие часы заходил выпить и без всякого стеснения вытянуть у Леоны сведения насчет всего, что происходило в деревне.

Каким образом Малеру удалось меня вычислить и так быстро заложить полиции? Я подумал было дать задний ход и свалить, но капитан и его ребята меня уже заметили. Так что я медленно-медленно подкатил к ним и, опустив стекло, поздоровался.

— Выходите, мсье Ларсан.

Капитан подождал, пока я подойду к нему, а двое полицейских тем временем оглядывали меня с головы до ног. Он небрежно помахивал предметом, который я тотчас узнал.

— Вы уже видели прежде эти часы, мсье Ларсан?

Похоже, он и сам знал ответ.

— Да, эти часы носила моя жена, Жюльетта, много лет назад. Помнится, я сам их ей подарил. Потом у нее были другие часы, и не одни… А потом она решила больше не обращать внимания на время. Где вы их нашли?

— Значит, часы действительно принадлежат вашей жене… А вовсе не этому типу, который талдычит на своем тарабарском наречии, что мадам Ларсан ему их подарила!

Он кивнул на полицейскую машину, внутри которой сидел под присмотром жандарма бородатый Рак, замотанный в кучу тряпья. Я увидел, что бродяга чуть повернул голову в мою сторону. Выражение лица у него было гордое и насмешливое. Он казался покрепче, чем все окружавшие его люди в форме.

— Мы долго проявляли снисходительность к этому типу! Мы терпели его лачугу на берегу реки, его хождения взад и вперед, его манеру слоняться повсюду в одиночестве и все высматривать… Но раз он ворует драгоценности — все, хватит, мы с этим покончим!

— Послушайте, капитан, он живет здесь много лет. Все в этих краях его знают. Моя жена во время прогулок часто разговаривала с ним. Мне было трудно его понять, а вот жена понимала… Я хочу сказать, ей более или менее удавалось понять, о чем он говорит на этой смеси языков.

— Ну да, в самом деле, он ведь ваш ближайший сосед!

— Да, и он ни разу не давал нам повода об этом пожалеть, по-моему, Жюльетта действительно дарила ему всякие мелочи, одежду и даже, кажется, банки с вареньем…

— Но эти часы, мсье Ларсан?

— Это старые часы, старая вещь, и вполне возможно, что он говорит правду: должно быть, Жюльетта ему их подарила.

— Как это все неприятно. Хорошо бы ваша жена подтвердила ваши слова. Кстати, а где мадам Ларсан? Мы давно ее не видели. Все еще путешествует?

— Послушайте, капитан, я подтверждаю, я свидетельствую, что мы, моя жена и я, подарили эти часы этому человеку. Не могли бы вы его отпустить? Он себе живет потихоньку. Никому ничего плохого не делает. Я не уверен, что он сможет здесь остаться после того, как все вокруг застроят. Ну так что?

Все произошло очень быстро. Капитан, казалось, был озабочен чем-то более серьезным, чем предполагаемая мелкая кража. Он пристально на меня посмотрел, потом сказал:

— Ладно, отпустите парня. Поехали. — И, желая сострить, прибавил, не отводя от меня взгляда: — Ракообразное с безобидными клешнями! Но мы еще вернемся.

Рак извлек из машины свое пахучее тело. Выбравшись на дорогу, он сплюнул очень сильно и очень далеко, потом задрал голову и проводил взглядом тяжелые белые облака, которые плыли по небесной синеве, подгоняемые западным ветром. Его глаза смеялись. Губы шевелились. Он бормотал что-то, обращаясь к себе самому или к какому-то прозрачному божеству, которое видел среди облаков. Капитан, все еще озабоченный своими соображениями, сел в машину. Я дал задний ход, чтобы они могли выехать на шоссе. Присутствия Лейлы никто не заметил.

Я направился к дому, а Рак еще несколько минут стоял посреди дороги. Все произошедшее оставило его совершенно равнодушным: благодаря привычке, а еще того более — беспредельному фатализму. Я наблюдал за ним. Он раскачивался, словно неваляшка в лохмотьях. Потом потихоньку двинулся, как всегда, пятясь задом, но на этот раз пошатываясь. Я понял, что он пьян. От вина? От ветра? От одиночества? Или от знания, недоступного нам?

Вот так, задом наперед, он дошел до моего дома. Никогда еще он так близко не подходил к крыльцу. А там, не обращая на меня никакого внимания, уставился на каменное сердце. Борода у него была такая густая, что и не разберешь, смеется он или дуется. Затем этот неразумный Диоген тяжело рухнул на ступеньки со стершимися ребрами, не причинив себе никакого вреда.

Ко мне сразу же подскочила Лейла, желая ему помочь. Мы увидели, что бродяга впал в беспробудный сон, и лучше было его не тормошить. Позже, когда он снова начал шевелиться, я решил проводить его до хижины. Я пытался поставить его на ноги, но он сам держаться не хотел, а ворочать эту тушу я не мог. Тогда я пошел за тележкой, подсунул ее Раку под живот и устроил его поудобнее, насколько это было возможно. Темнело. Мы двинулись вдоль реки. Лейла бежала вприпрыжку, я толкал тележку, а Рак, словно ленивый божок, позволял доставить себя к своей лачуге.

Жилье бродяги представляло собой бесформенную конуру, сооруженную из бревен, досок, подобранных где-то листов железа, камней и кусков пластика. Он годами стаскивал сюда все, чем мог ее укрепить, и постепенно на болотистой ничейной земле между берегом реки и лугами выросла эта причудливая хижина, которую горожане кое-как терпели, каждую осень надеясь на то, что разлившаяся река в конце концов ее унесет.

Я не без труда сгрузил там бродягу, подозревая, что теперь он уже притворяется спящим и получает удовольствие от того, что его везут. Пока Лейла заботливо устраивала его на грязном продавленном матрасе, он угостил нас долгим, звучным и вонючим пердежем. Я выпрямился, стукнувшись головой о потолок хижины. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я разглядел невероятную свалку. Кажется, я мельком заметил некогда принадлежавшие Жюльетте и неузнаваемые от пыли и грязи яркую шаль и старую куклу, которую моя жена, когда мы с ней только познакомились, хранила как осколок утраченного детства. Кукла была одета в изодранное теперь платье принцессы, взгляд тяжелый, как у трагической актрисы, и кроваво-красный рот.

Лейла стояла на коленях, склонившись над Раком, который мало-помалу приходил в себя. И тут я заметил, что изнутри вся хижина обклеена толстым слоем газет — слабая защита от зимнего холода. Делать нам здесь больше было нечего. Я окликнул Лейлу. Она долго не шла.

— Я слышал, он тебе что-то говорил? — спросил я.

— Да, говорил, но не открывая глаз.

— И ты что-нибудь поняла?

— Среди всех слов, которые он произносил, по-моему, на многих языках, одно слово повторилось несколько раз, и я его узнала.