Жуков. Портрет на фоне эпохи - Л. Отхмезури

Материальные условия жизни советских военных были намного тяжелее, чем существовавшие в то же время в армиях западных стран. Жуков убедился в этом на собственном опыте в Минске в 1920-х годах. «Благоустроенных казарм, домов начальствующего состава, столовых, клубов и других объектов, необходимых для нормальной жизни военного человека, у большинства частей Красной Армии тогда еще не было. Жили мы разбросанно, по деревням, квартировали в крестьянских избах, пищу готовили в походных кухнях, конский состав размещался во дворах…»[142]Нищета была такой, что большинство солдат отправляли из города в сельскую местность, где вместо занятий по боевой подготовке одни из них рубили лес для постройки казарм, а другие выращивали овощи и разводили скот на полковых фермах. Полк мог прервать занятия, чтобы по просьбе местного комитета партии пойти на уборку сена или разгрузку угля… Один полк не смог принять участие в маневрах, потому что помогал строить мост. Жуков выражал сожаления по этому поводу. В 1932 году «в течение полутора лет [моя] дивизия была вынуждена сама строить казармы, конюшни, штабы, жилые дома, склады и всю учебную базу. В результате блестяще подготовленная дивизия превратилась в плохую рабочую воинскую часть… что крайне тяжело отразилось на общем состоянии дивизии и ее боевой готовности. Упала дисциплина, часто стали болеть лошади»[143]. Когда в 1932 году японцы высадились на Дальнем Востоке, три пехотные и одна кавалерийская дивизии – 60 000 человек – составляли «особый колхозный корпус», в задачи которого входило вспахать и засеять поля, при этом продолжая охранять границу, при реальной угрозе вражеского вторжения. Командовавший в ту пору полком Кирилл Москаленко написал в своих мемуарах, что его подчиненные летом занимались боевой подготовкой, а зимой починкой сельскохозяйственных машин.

Еще одна постоянная беда – частая смена командиров, мешавшая и обучению офицерского состава, и формированию корпоративного духа офицерского состава. Жуков в мемуарах перечисляет нескольких командиров своей дивизии, менявшихся едва ли не ежегодно. Эти бесконечные перемещения снижали ответственность командиров, душили их инициативу. Еще больше ситуацию усугубляло присутствие представителя ПУРа. Именно комиссар, а не командир отвечал за дисциплину – вещь, совершенно немыслимая в западных армиях. Переход к единоначалию ничего в этом вопросе не изменил. В 1926 году, по решению командира 3-го кавалерийского корпуса Тимошенко, Жуков стал первым в 7-й дивизии командиром полка-единоначальником. Согласно декрету, подписанному годом ранее Фрунзе[144], в том случае, если командир части являлся коммунистом, комиссар утрачивал свои контрольные функции и терял право визирования боевых приказов. Выбор Жукова из двенадцати командиров полков, входивших в 3-й корпус, показывает, что он был образцом командира РККА, причем редким. В глазах армейских политических органов у него имелось три плюса: происхождение из крестьян-бедняков, членство в партии, а также то, что он занимал среднюю командную должность – командир полка – и по своим интеллектуальным качествам был пригоден для дальнейшего продвижения по службе.

Хотя система единоначалия возвращала командиру автономию, она все же не делала его полноправным главой части. Были и другие факторы, сужавшие поле его компетенции. Здоровье и благополучие подчиненных забота не его, а политработника. Как и его предшественник – царский офицер, – командир Красной армии терял контакт с рядовыми бойцами, пускай даже те обращались к нему не «ваше благородие», а «товарищ командир». Ему не нужно было ни выстраивать отношения с солдатами, ни мотивировать к этому их. Поскольку унтер-офицеры (сержанты) не пользовались большим авторитетом – еще одна традиция, унаследованная от царской армии, – в рядовом составе, слабо контролируемом немногочисленными политработниками и неопытными младшими офицерами, процветали насилие и преступность (издевательства над новобранцами, кражи, темные коммерческие делишки…). Еще хуже было то, что представитель ПУРа являлся единственным ответственным за поддержание дисциплины, поскольку считалось, что она, как и мораль, имеет классовую природу. Зато у него не было полномочий назначать наказания за нарушение дисциплины – это прерогатива командира. Абсурдная ситуация, развращавшая и командиров, и комиссаров безответственностью! Наконец, и это тоже очень важно, представитель ПУРа вместе с командиром отвечал и за успехи, и за неудачи операций, что тоже являлось миной, заложенной под авторитет командира. В изданном в августе 1918 года приказе Троцкого была фраза, ставшая максимой и остававшаяся в силе вплоть до 1941 года: «В случае самовольного отступления первым будет расстрелян комиссар части, вторым – командир!»[145]

В подобных условиях в РККА не могло возникнуть ни одной из тех ценностей, что сплачивали офицерский корпус Франции, Британии или Германии: чувства чести, долга, добровольно принятой на себя всей полноты ответственности за жизни подчиненных, не говоря уже о постоянном стремлении к совершенствованию в выбранной профессии, которое в большинстве современных армий является главным критерием отбора и выдвижения офицеров. В РККА всегда будут считаться более важными политическая лояльность и социальное происхождение. Даже священный принцип добровольности поступления в офицеры в Красной армии не соблюдается. Периодически, особенно часто в 1930-х годах, объявлялись массовые наборы в армию коммунистов и комсомольцев, чтобы заткнуть дыры в офицерском составе на уровне батальонов и рот. Какой интерес эти люди, насильно поставленные в строй, могли проявлять к повышению тактического и технического уровня своего подразделения? А к созданию сплоченного воинского коллектива? Они были верны и лояльны только партии, а не своим подчиненным и не армии, в которую их взяли. Решительно, с какой стороны ни подойти, становится очевидно, что все складывалось так, чтобы не дать сформироваться в Красной армии настоящему офицерскому корпусу. И тут нельзя не вспомнить верного изречения Троцкого: «Армия есть сколок общества и болеет всеми его болезнями, чаще всего при более высокой температуре»[146].

Даже одно различие в статусах мешало формированию у офицеров корпоративного сознания. Как Жуков, который был в полной мере коммунистом, русским и солдатом, мог иметь одинаковые взгляды с бывшими военспецами (термин был упразднен в 1925 году, но само явление осталось), с командирами милиционных дивизий, с пришедшими в армию по партийной мобилизации, с беспартийными офицерами, с находившимися в привилегированном положении офицерами войск госбезопасности (ГПУ, позднее ОГПУ, затем НКВД)? В течение всей своей службы в Красной армии Жуков стоял перед неразрешимой дилеммой: как быть профессиональным командиром и в то же время верным коммунистом? Как повышать свой профессионализм в непрофессиональном, но гипер-политизированном окружении, к тому же постоянно меняющемся и жестко контролируемом, где каждый сам по себе, где никто никому не доверяет? Это отсутствие корпоративного сознания являлось также причиной поразительной детали, замечаемой в мемуарах многих генералов Второй мировой войны: слабой солидарностью между офицерами, и между равными друг другу по должности и званию, и между начальниками и подчиненными. Соперничество, зависть, ненависть существовали во всех армиях и во все эпохи, но в Красной армии они приобрели невиданный размах. И Жуков был одним из ярких тому примеров. В армии процветали доносы, клевета, взаимное подсиживание. Чтобы как-то нейтрализовать подобное положение вещей, офицерский корпус с самого момента создания Красной армии объединялся в различные кланы, строившиеся на принципе личной преданности и враждовавшие с другими такими же группировками, причем вражда могла доходить – редчайший случай в военной истории – до стрельбы друг по другу, как было в развалинах Берлина между «жуковцами» и «коневцами». Правда, следует отметить, что клиентельные отношения пронизывали всю сталинскую систему.