Пряжа Пенелопы - Клэр Норт

забавные у тебя здесь, на Итаке, поклонники. Пусть от них не дождаться обильных жертв, учтивости, богатств, культуры и харизмы, но они восполняют это любовью к рыбе… и некоторым почтением к твоему имени.

– Между нами есть разница, мачеха, – отвечает она с акульей улыбкой. – Я зарабатываю поклонение себе ученостью и делами. Земледельцу я даю оливковое дерево, воину – щит. А ты просто… ожидаешь поклонения и ничего не делаешь, чтобы заслужить его. И потом удивляешься, что во имя тебя на Итаке не приносят жертв из мяса?

Во имя меня не приносят жертв из мяса потому, что на Итаке не так много мяса для принесения жертв. Незамужние женщины и вдовы молятся тихонько, про себя.

– Ты слишком долго следила за Одиссеем и забыла, что Итака – остров женщин. Мужчины, может быть, и молятся тебе, и проливают кровь в твою честь, но, когда отходят воды, матери призывают мое имя.

Афина смотрит на меня широко раскрытыми глазами, похожая на сову, приносящую вести от нее. Нечасто увидишь богиню мудрости в недоумении, и, когда это происходит, она выглядит так, будто ее мозг столкнулся с непостижимой для нее стеной: словно, если что-то существует за пределами ее понимания, оно не может существовать вовсе. Потом медленно, слово за словом, как будто бы разбираясь в каком-то великом, неподвластном разуму предмете, она произносит:

– Кого заботят… матери?

Мать Афины мой муж проглотил в свое время живьем, чтобы она не родила ему дочь, но та все равно выбралась наружу через его череп, испачканная кровью и липкая от мозговой жидкости. Зевс по непонятной для меня причине сразу же полюбил девчонку, а Афина, со своей стороны, ни разу не упомянула про съеденную мать, чтобы не огорчать его неудобными вопросами.

Если бы я собралась съесть Афину, то повелела бы подать ее на подушке из фиников. Ноги можно было бы потушить, живот – обжарить в масле. Иногда эта мысль развлекает меня, но, если задуматься, наверняка у меня из-за нее будет несварение.

– Кого… кого заботят матери? – повторяет Афина, будто опробует слова и находит их подходящими. – Поэты не поют… о родах. Поэтам все равно, легко или трудно приходит к матери молоко. Единственная мать, о которой стоит говорить, – это та, что приветствует сына, вернувшегося с войны! Единственные песни, о которых помнят, единственные, что поются в царских дворцах, – это песни о мужчинах, добившихся славы! О воинах и героях, умирающих в бою, чтобы прославить свое имя! Кого колышут твои вшивые матери?!

– Похоже, я задела тебя за живое, – говорю учтиво, с удовольствием глядя, как багровеет ее шея.

Когда она в ярости, щеки у нее раздуваются, как у рыбы. Это она унаследовала от моего мужа, только у него еще вена на шее бьется и извивается, как выброшенный на берег угорь.

– Ты зачем сюда пришла, старуха мать? – рявкает она наконец. – Твой муж заподозрит тебя в большом неблагоразумии, если увидит, что ты тут ошиваешься.

На Олимпе, обратись она ко мне в таком тоне, я бы повернулась к Зевсу и пронзительно вскричала: «Ты что, позволишь ей так разговаривать с мной?!» – а потом – к Посейдону, который презирает ее чуть ли не больше моего, и заплакала бы, и вопросила бы: «Почему все мои братья оставили меня?» – и они бы смутились, и почувствовали себя неудобно, и сказали бы Афине, что она плохо себя ведет, и на несколько недель, пока страсти не улягутся, она бы удалилась дуться куда-нибудь на восточные острова под видом пастуха, а я бы лежала, и несколько нимф разминали бы мне ступни и обмахивали опахалами мое лицо, пока мне не надоело бы слушать их бесконечную болтовню. Нынче я считала бы это победой.

Но сегодня на Итаке только смертные, а они не понимают слов богов.

– Может, я присматриваю за семьей Одиссея. Может, кто-то должен.

Афина скалится от отвращения.

– Я защищаю семью Одиссея. Я его защитница.

– Его, а не их. Ты видела этот зал? Какую именно защиту ты им даешь? Бормочешь на ухо какому-то египтянину? Насылаешь колики на жениха, который переел кабанятины?

– Их время придет. Одиссей вернется.

– Ах, Одиссей вернется! Ну тогда все в порядке. Я так рада, что у тебя все под контролем.

– Я могла бы рассказать Зевсу про твое неразумие, – рычит она.

Я наклоняюсь к ней, и во мне все еще есть тень, частичка того огня, что дается только молитвами истекающих кровью женщин, молящихся, чтобы не умерло их новорожденное дитя.

– А я – своему брату Посейдону, который любит меня почти так же сильно, как презирает моего мужа, и, хотя нас и покарают за это, мы могли бы вздыбить моря и утопить малютку Одиссея, скормить его медузам. Я готова была бы понести кару назло тебе.

Афина – богиня войны и мудрости. Я видела, как она поднимает копье с печалью в глазах, словно говоря: «Ну что ж, я ведь хотела оказать тебе милость, но ты слишком глуп, чтобы жить», и когда этот миг настает, ее уже не остановить, нет надежды на искупление или спасение. Когда имеешь дело с пламенеющим Аресом, то, по крайней мере, можно молиться, чтобы сердце его, воспламенившись, после растаяло.

Мгновение мы стоим друг против друга. Мы могли бы взбеситься – о, мы могли бы разнести этот остров и его стены по камешку, меряясь божественностью, не уступая друг другу, – но кто увидит? На Итаку обратятся глаза Олимпа, и меня наверняка накажут за то, что я вмешалась в дела людей – в мужские дела, сказал бы мой муж, в дела самих мужчин, а не каких-то там матерей! – но и Афине вряд ли придется лучше. Хоть она и поклялась блюсти девственность, ночами я замечаю, как она смотрит на остров Калипсо и по ее алым приоткрытым губам пляшет язычок, пока Одиссей стонет в жемчужной постели нимфы. Если какой-нибудь богомуж увидел бы ее взгляд, что он сказал бы? Какое насилие приказал бы совершить Зевс, если бы понял, что его дочь все же не чужда эротики?

На миг я забываю, как ненавижу ее самодовольное лицо, и хочу шепнуть ей на ухо: «Давай я пришлю кого-нибудь в твою постель. Не хочешь мужчину – возьми женщину. Боги не в состоянии постичь, что мы можем получать чувственное наслаждение, когда рядом нет мужчины, чтобы это наслаждение доставить. Это не нарушение правил, это так… развлечение, не больше. Вот. Чувствуешь что-то вот здесь? Разве ты не хочешь почувствовать побольше? Деметра и Артемида, даже скучная старая Гестия знают, о чем я говорю. Под покровом тьмы, безлунною ночью, мы вытворяли нечто такое, вскрикивали в таком экстазе, что если бы наши мужчины услышали это, то сам Зевс усомнился бы в собственной хваленой мужской силе. И ты так могла бы, Афина, если бы на