Сердце Пандоры - Айя Субботина

Или… решит, что наши деловые отношения изжили себя и пора заканчивать?

Пока я думаю, в радионяне раздается знакомое ворчание и сопение, а через секунду — громкий плач Доминика. Адам вскидывается, пока я быстро, по-спартански, натягиваю футболку и джинсы прямо на голое тело. Слабость после оргазма мешает, я путаюсь в штанинах и рукавах, и едва не падаю, когда слишком быстро иду к двери.

У нас есть няня — Адам настоял на том, что мне нужна помощница — но она скорее просто «для мебели». Делает рутинную работу и лишь изредка занимается Домиником, да и то у меня на глазах. Не потому, что не внушает мне доверия и я хочу присматривать за ней, а потому что Додо — это все, что у меня есть, и я люблю его так сильно и беззаветно, что не хочу делиться ни минутой нашего с ним времени.

Я беру сына на руки, меняю подгузник, переодеваю, приговаривая, какой он стал большой. Он и правда хорошо растет: набирает в весе и уже отрастил приличные щечки, хоть все равно не выглядит толстячком. В мягком свете ночника в форме совы я разглядываю мое сокровище и хочу реветь от радости, потому что с каждым часом каждого дня в нем все больше от его отца. И обнимать его сейчас — все равно, что прикасаться к Адаму краешком своей одинокой души.

— Красивый улыбашка, как папа, — повторяю свой личный заговор на любовь, и Додо сосредоточенно жует губы, подсказывая, что голоден.

Мне хочется, чтобы Адам был внизу, чтобы, когда я спущусь, он сидел на диване в гостиной или заваривал на кухне чай, пока я буду колдовать над смесью. Я просто хочу, чтобы он был рядом, подал мне знак — взгляд, улыбку, просто тряхнул волосами, как умеет только он — что у нас все хорошо. Даже если мы не настоящая «настоящая» семья, у нас ведь может быть хорошо?

Но я застаю лишь его спину в дверях, и не успеваю ничего сказать. Сначала думаю, что он просто вышел подышать, но через минуту раздается рокот мотора — и я вижу в окно, как его черный «Мерседес» выезжает за ворота. Радует только то, что на этой машине Адам ездит только с водителем.

Доминик засыпает глубоко за полночь, около двух. От усталости едва стою на ногах, но я даже рада, ведь только поэтому в моей голове достаточное количество ваты, и я не в состоянии переваривать мысли о том, где в это время может быть мой муж. С кем «сбрасывает напряжение»?

Я потихоньку забираюсь в угол комнаты, прижимаюсь лбом к коленям и закрываю голову руками. Защитная поза, почти как эмбрион. Кажется, в психологии для моего теперешнего состояния есть целый научный термин, но я все равно не могу его вспомнить. Еще пытаюсь ему сопротивляться, но это так же бесполезно, как форсировать горную реку против течения: шаг вперед, два назад — и голыми нервами по острым камням, оставляя после себя рванье души.

Это ревность.

Теперь я знаю, что у настоящей ревности вкус инъекции для смертельной казни приговоренного.

У нее нет ничего общего с тем, что я чувствовала, когда увидела Глеба с его «денежным мешком». Это настолько разные чувства, что сравнивать их так же нелепо, как пытаться найти сходство между стекляшкой и бриллиантом: одинаковая форма, но совершенно разное содержания. Тогда меня разъедала злость. Возможно, обида, что мной так подло пренебрегли. Тогда я смогла уйти, даже если думала, что разлука выест меня чайной ложкой.

Сейчас во мне боль и отчаяние во всех их уродливых формах. Я как будто избита до полусмерти и дышу собственной кровью, потому что где-то в ней есть крохотные пузырьки воздуха. Я рассыпаюсь на собственных глазах, как сложная химическая формула, в которой внезапно пропали все цепочки, и шестиугольники валяться вниз, словно бусины с порванной нитки.

Я знаю, что люблю его. Любовь не осеняет внезапно, как гром среди ясного неба. Я просто отыскала внутри себя это чувство, как клад: оно всегда там было. Моя любовь не похожа не пушистое плюшевое сердце, и над ней не порхают бабочки. У моей любви цвет артериальной крови и отравленные шипы.

И она — единственное настоящее, что есть внутри меня.

Полина калачиком свернулась в углу детской.

Я даже не сразу ее замечаю, когда в третьем часу ночи возвращаюсь домой совершенно трезвый, измотанный идиотскими мыслями, одна тупее другой, и с твердым намерением что-то сделать в нашими жизнями, пока все не стало слишком сложно. Терпеть не могу ребусы, не умею разматывать клубки новогодних гирлянд и не знаю, как отыскать выход из запутанного темного лабиринта сосватанной души, который я по неосторожности населил голодными монстрами.

Впервые в жизни мне неуютно в собственном доме.

Впервые в жизни я ухожу просто потому, что ноги сами несут к двери, и несколько часов подряд пытаюсь делать вид, что не чувствую крюка в груди, которым Полина тянет меня обратно. Но он там есть — я «вижу» торчащий в области сердца зазубренный кровавый наконечник, чувствую его каждый раз, когда пытаюсь убедить себя, что ничего не изменится, и с восходом солнца все вернется на круги своя.

А потом, пока водитель бесцельно колесит по ночной столице, на глаза попадается ночной кофейный киоск. Я выхожу покурить и проветрить голову, смотрю на парочку, которая в обнимку делает заказ и все время прерывается, чтобы звонко поцеловаться. Наверное, оба крепко выпили и думают, что слюнявые поцелуи напоказ — это верх чувств и пик отношений. Но я все равно немного им завидую.

Когда они уходят, я заказываю два больших стакана: двойной крепкий для себя и горячий шоколад для Полины. С видом знатока бариста вкладывает в стакан с шоколадом пластиковую ложечку, поясняет, что настоящий правильный напиток должен быть таким густым, что его можно «пить» только ложкой. К кофе беру ореховое ассорти в двух бумажных кульках с логотипами в виде шизанутых белок.

Зачем все это? А хрен его знает.

Я оставляю все на столике около кровати Полины, но ее самой там нет. Иду в детскую и первым делом бросаю взгляд на крепко спящего Доминика. Он словно чувствует: немного тянет вверх уголок крохотного рта, как будто пробует покорить еще одну особенную улыбку.

И только когда слышу посторонний сдавленный всхлип, понимаю, что Полина здесь.

Присаживаюсь перед ней на корточки, протягиваю руку, чтобы убрать волосы с лица и натыкаюсь пальцами на раскаленный лоб. Она такая горячая, что в душную июльскую ночь я почти обжегся ею. Напрягаю зрение и теперь отчетливо вижу лихорадочный румянец на щеках и беспокойное движение зрачков под веками.

У Полины температура. И довольно высокая.

Я в одно движение беру ее на руки, и Пандора тут же инстинктивно прижимается к моему плечу, снова вздрагивает, но успокаивается, когда я прижимаюсь губами к ее раскаленному лбу.

Укладываю ее в постель, вызываю врача и даю выпить таблетку от температуры. Несколько раз Полина порывается что-то сказать, но в последний момент передумывает. Просто лежит в постели, легонько подрагивая, хоть на улице комфортное тепло летней ночи.