Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса - Стивен Пинкер

Давайте подумаем о завтрашнем дне. Исторические тенденции всегда опасно экстраполировать в будущее, но что, если мы все же попробуем? Приложив линейку к кривой данных Всемирного банка на рис. 8–4, мы увидим, что она пересечет ось x (что означает нулевой уровень бедности) в 2026 году. ООН немного состорожничала и в своих Целях устойчивого развития 2015 года (пришедших на смену Целям развития тысячелетия) поставила задачу «повсеместной ликвидации нищеты во всех ее формах» к 2030 году[236]. Повсеместная ликвидация нищеты во всех ее формах! Вот бы дожить до этого дня. (Даже Иисус не был таким оптимистом, когда говорил ученикам: «Нищих всегда имеете с собою».)

Разумеется, этот день наступит еще не скоро. Сотни миллионов людей по-прежнему живут в крайней бедности, и, чтобы покончить с этим, потребуются усилия куда большие, нежели просто приложить линейку к кривой. В Индии и Индонезии доля бедных снижается, но в самых нищих странах, таких как Конго, Гаити и Судан, она растет, и эти последние островки бедности устранить будет сложнее всего[237]. Кроме того, по мере приближения к цели нам необходимо пересматривать и саму цель, ведь «не совсем крайняя» бедность – все равно бедность. Рассказывая о концепции прогресса, я говорил, что важно не питать иллюзии, будто это процесс, который волшебным образом случается сам собой, тогда как на самом деле движение вперед требует огромных усилий. Смысл привлечения внимания к прогрессу не в том, чтобы порадоваться, какие мы молодцы, а в том, чтобы понять, в чем его причины и как мы можем усилить действие тех факторов, которые к нему привели. И поскольку мы знаем, что такие факторы существуют, нет никакой нужды представлять состояние развивающихся стран как безнадежное, лишь бы вывести людей из апатии – так мы рискуем только вселить в них мысль, будто дополнительная помощь окажется бесполезной тратой денег[238].

Так что же мир делает правильно? Как и в случае прогресса во многих других областях, много положительных факторов действуют тут одновременно, дополняя друг друга, поэтому первую костяшку домино выявить сложно. Циничные объяснения вроде того, что снижение доли бедных – это разовое последствие роста цен на нефть и другие природные ископаемые или что статистику раздувает взлет Китая с его гигантским населением, были изучены и отметены. Рэйдлет и другие эксперты в области развития указывают на пять причин[239].

«В 1976 году, – пишет Рэйдлет, – Мао единолично и решительно изменил будущее мировой бедности одним простым действием: он умер»[240]. Хотя к Великой конвергенции привел не только подъем Китая, сами масштабы этой страны неизбежно влияют на суммарные показатели, а объяснения ее прогресса приложимы и к другим государствам мира. Смерть Мао Цзэдуна можно считать символом трех важнейших причин Великой конвергенции.

Первая из них – упадок коммунизма (а вместе с ним и активно вмешивающегося в жизнь граждан социализма). По уже рассмотренным нами причинам рыночная экономика способна очень успешно генерировать благосостояние, тогда как тоталитарная плановая экономика приводит к дефициту, застою, а зачастую и массовому голоду. Мало того, что рыночная экономика пожинает плоды специализации и поощряет людей производить нужные другим товары, она еще и решает проблему координации усилий сотен миллионов человек, повсеместно распространяя информацию о спросе и предложении в виде цен. Даже самый гениальный специалист по планированию не способен решить эту вычислительную задачу, сидя в своем центральном бюро[241]. Переход от коллективизации, централизованного управления, правительственных монополий и удушающей бюрократической волокиты (в Индии ее называли «лицензионный радж») к открытой экономике происходил сразу на нескольких фронтах начиная с 1980-х годов. Это и движение Китая под руководством Дэн Сяопина в сторону капитализма, и распад СССР вместе с крахом его господства в Восточной Европе, и либерализация экономик Индии, Бразилии, Вьетнама и других стран.

Хотя интеллектуалы не упустят возможности нарочито поперхнуться, услышав, как кто-то защищает капитализм, его экономические преимущества настолько очевидны, что их не нужно иллюстрировать цифрами. Их в буквальном смысле видно из космоса. Спутниковое фото, на котором капиталистический юг Кореи светится яркими огнями, а коммунистический север утопает в темноте, и это при общих географии, истории и культуре, наглядно демонстрирует разницу в способности к созданию богатств между этими двумя экономическими системами. Другие пары государств, из которых одна – «экспериментальная», а другая – «контроль», показывают те же результаты: разделенные железным занавесом Западная и Восточная Германии, Ботсвана и Зимбабве под управлением Роберта Мугабе, Чили и Венесуэла под управлением Уго Чавеса и Николаса Мадуро. В последнем случае некогда процветающая страна с огромными запасами нефти страдает теперь от массового голода и распада системы здравоохранения[242]. Важно отметить, что рыночные экономики, расцветшие в более удачливых из развивающихся стран, вовсе не походили на анархические оплоты свободной торговли, о которых так мечтают правые и которых так боятся левые. Хотя и в разной степени, их правительства инвестировали средства в образование, здравоохранение, инфраструктуру, развитие сельского хозяйства и повышение квалификации работников, а также в социальное обеспечение и программы по борьбе с бедностью[243].

Вторая причина Великой конвергенции, по Рэйдлету, – это лидеры. Мао не просто обрек Китай на коммунизм. Он явно страдал манией величия и по своей прихоти навязывал стране сумасбродные проекты вроде Большого скачка (с его огромными коммунами, бесполезными кустарными домнами во дворах и нелепыми экспериментами в сельском хозяйстве) и «культурной революции» (превратившей молодое поколение в банды отморозков, которые терроризировали преподавателей, управленцев и потомков «кулаков»)[244]. В период стагнации с 1970-х до начала 1990-х годов многими другими развивающимися странами управляли неуравновешенные самодуры с идеологическими, религиозными, племенными, параноидальными или эгоцентричными фантазиями, за которыми на второй план отходила обязанность повышать благосостояние граждан. В зависимости от степени сочувствия коммунизму их брали под свое крыло либо Советский Союз, либо Соединенные Штаты, руководствовавшиеся принципом «может, он и сукин сын, но он наш сукин сын»[245]. В 1990-х и 2000-х наметилась тенденция к распространению демократии (глава 14) и все чаще стали встречаться лидеры вменяемых, гуманистических взглядов – не только выдающиеся государственные деятели вроде Нельсона Манделы, Корасон Акино или Элен Джонсон-Серлиф, но и местные религиозные и гражданские активисты, работающие на благо своих соотечественников[246].