Записки еврея - Григорий Исаакович Богров

— Молчи, чертовка, не то я тебѣ всѣ ребра пересчитаю. Видѣли очи, что покупали, а мнѣ что?

Еврейка затрещала-было вновь, но ее вытолкали безъ околичностей.

— Ишь, расходилась какъ! Много, небойсь, заплатила! Обѣщала пять рублей и тѣхъ не дала, а еще харахорится.

Такого рода сцены происходили вокругъ меня впродолженіе двухъ мѣсяцевъ. Мнѣ этотъ своеобразный рынокъ до того опротивѣлъ, что я, бывало, съ самаго ранняго утра убираюсь вонъ изъ дому, и по цѣлымъ днямъ безъ цѣли шляюсь по улицамъ. Такихъ бюро, какъ описанное мною, можно было въ городѣ Л. насчитать цѣлыхъ полдюжины. Ежедневно совершались десятки вѣнчаній, безъ особенныхъ церемоній, безъ музыки, факеловъ и толпы народа. На улицахъ начали появляться чрезвычайно странные женатые мужчины и замужнія женщины, ростомъ съ ноготокъ, восьми и десятилѣтки. Комичнѣе всего были замужнія дѣвочки-дѣти, съ обритыми головками, съ овечьимъ, выраженіемъ на своихъ личикахъ. Онѣ, повидимому, не чувствовали никакой перемѣны въ жизни, кромѣ того только, что имъ часто приходилось засовывать свои пальчики подъ головную повязку, чтобы почесать вспотѣвшую бритую головку. Въ жизни ихъ мужей тоже никакой перемѣны не послѣдовало: они также исправно продолжали ходить въ синагоги и въ хедеры; ихъ продолжали колотить женатыхъ, точно такъ же, какъ колотили холостыхъ. При этихъ ненатуральныхъ бракахъ происходили также и возмутительныя, безнравственныя сцены. Нерѣдко родители вооружались такимъ цинизмомъ, что дѣлались самолично менторами юныхъ супруговъ въ томъ, чему научаетъ одна природа безъ посторонней помощи.

Была пятница. До начала вечерней субботней молитвы въ синагогѣ оставался еще добрый часъ. Я плелся по улицамъ, по привычкѣ, безъ особенной цѣли. День былъ невыносимо жаркій. Это былъ одинъ изъ тѣхъ знойныхъ дней, въ которые лучи солнца, непарализируемые ни малѣйшимъ дуновеніемъ вѣтерка, падаютъ на землю растопленнымъ свинцомъ. Солнце собиралось уже закатиться, но никакой прохлады не чувствовалось: до того накалился воздухъ впродолженіе длиннаго лѣтняго дня. Я уже шлялся болѣе часа, не встрѣчая почти ни одного прохожаго. Только изрѣдка кое-гдѣ встрѣчалась одинокая еврейская корова, прислонившаяся къ перегнувшемуся плетню, въ надеждѣ отыскать хоть какую нибудь тѣнь. Стояла она, бѣдная, понуривши голову, и если мечтала о чемъ нибудь, то, конечно, о каширныхъ помоихъ. Съ отрубями и сѣномъ она отродясь не была знакома. Благодаря своему каширному корму, она и была похожа на каширныя, библейскія тощія коровы фараона. Потъ лилъ съ меня градомъ; я отыскивалъ глазами какую нибудь тѣнь, чтобы присѣсть и освѣжиться, какъ вспомнилъ, что въ ближнемъ проулкѣ я третьяго-дня замѣтилъ одинокую, раскидистую вербу, очутившуюся, Богъ-вѣсть какими судьбами, у полуразвалившейся еврейской избы. Я направился туда. Завернувъ въ проулокъ, я увидѣлъ группу людей подъ вербою. Говоръ и смѣхъ доносились до меня. Я удвоилъ шаги. Мнѣ представилась слѣдующая картина. Подъ вербою, на песчаной почвѣ, сидѣли двѣ еврейскія дѣвочки, семи или восьми лѣтъ. Судя по искусственнымъ холмикамъ, воздвигнутымъ предъ ними, онѣ играли въ постройки. Овальныя, смуглыя личики этихъ дѣтей разгорѣлись и зарумянились. Одна изъ нихъ была очень хороша собою. Ея коралловыя губки, красивые, ровные, бѣлые зубы, большіе, черные, блестящіе глаза, изящный носикъ съ горбикомъ и опущенная верхняя вздернутая губа придавали всему ея лицу рѣзкій восточный типъ. Одно ее каррикатурило: ея головка была варварски обрита. Мѣстами лоснился черепъ, какъ отъ положительной плѣши, мѣстами же онъ чернѣлся, какъ негладко выбритый подбородокъ. «Это замужняя», подумалъ я. Бѣдняжкѣ было жарко подъ хомутообразной, головной шерстяной повязкой. Не зная ни обычая, ни своего замужняго положенія, она, побуждаемая инстинктомъ и жаждой къ прохладѣ, вѣроятно, сорвала съ себя уборную красу и напялила ее на одинъ изъ песчаныхъ холмиковъ. Подруга ея, повидимому, моложе ея, была еще не замужемъ, иначе она не обладала бы такой густой гривой черныхъ нечесаныхъ волосъ. Возлѣ двухъ дѣвочекъ стояли, держась подъ-руку, какой-то пожилой баринъ и молодая барыня или барышня. Послѣдняя съ большимъ участіемъ и вниманіемъ разсматривала хорошенькую жидовочку.

— Посмотри, папа, какіе глаза! Это прелесть! просто восторгъ!

— Да. Погибаютъ люди, пропадаетъ даръ Божій. Родись подобная птичка въ другой сферѣ, что бы изъ нея вышло? И для чего эти олухи ее обрили?

— Вѣроятно, волосы выходили, или вслѣдствіе какой нибудь болѣзни.

Мною овладѣла необычная смѣлость.

— Вы спрашиваете, баринъ, почему она обрита? спросилъ я барина.

Баринъ и барышня окинули меня подозрительнымъ взглядомъ. Моя личность, вѣроятно, не внушала особеннаго довѣрія.

— Да. По какой причинѣ ее обрили?

— Она замужняя.

— Что?

— Она замужемъ.

— Съ ума ты сошелъ, оборванецъ, или шутить со мною вздумалъ?

Я отступилъ нѣсколько шаговъ, приготовившись бѣжать при первомъ движеніи разозлившагося барина.

— Я не шучу. Она недавно вышла замужъ, а потому ее и обрили. Всѣ замужнія еврейки брѣютъ головы. У насъ такой законъ.

Барышня выдернула свою руку изъ-подъ руки барина, и захлопала въ ладоши, покатываясь со смѣха.

— Папа! папа! вотъ штука! Замужняя женщина! Посмотри, на нее, ради Бога, какъ она конфузится.

Евреечка и не думала конфузиться; она просто испугалась, и собиралась ретироваться.

— Куда ты, милашка? спросила ее барышня, схвативъ за руку. — Гдѣ твой мужъ? покажи мнѣ, куколка, своего муженька. Ха-ха-ха! Папа, я непремѣнно хочу видѣть ея мужа. Это курьёзно, это прелесть!

Дѣвочка, подруга замужней, успѣла вбѣжать въ домъ, а замужнюю барышня крѣпко держала за руку. У замужней женщины губки уже дрожали, глаза блестѣли влагою, она собиралась заплакать. Въ это время, впопыхахъ, прибѣжала старая, испачканная, оборванная еврейка. Она подбѣжала къ группѣ и грубо схватила миніатюрную супругу за другую руку.

— Въ комнату ступай, корова ты этакая! Эка безстыдница, какъ опростоволосилась! Ступай, мерзавка, я съ тобою раздѣлаюсь!

Барышню озадачила, какъ видно, эта грязная, злая старуха. Она отпустила руку бритушки, а та убѣжала, получивъ отъ старухи, на дорогу, порядочный подзатыльникъ. Старуха, ворча, нагнулась за головною повязкою, члежавшею на землѣ.

— За что, жидовка, ты бьешь этого ребенка? спросилъ сурово баринъ.

— Она моя внучка.

— Но за что ты ее ругаешь и бьешь?

— Какъ же! Она уже двѣ недѣли замужемъ, и не исполняетъ своихъ обязанностей.

Баринъ засмѣялся, а барышня хохотала до истерики.

— Какія же обязанности она не выполняетъ? спросилъ баринъ насмѣшливо.

— Ей пора уже молиться надъ свѣчами[49]. Замужняя женщина не имѣетъ права снимать свой головной платокъ, а она снимаетъ его каждый разъ, эта дура!

— Не знаю, старуха, кто изъ васъ дура: бѣдный ли ребенокъ, ничего еще непонимающій, или ты и тебѣ подобныя, выдающія замужъ такихъ крошекъ.

— Всѣ наши такъ дѣлаютъ.

— Ну, и значитъ, что всѣ ваши или дураки, или сумасшедшіе. Я скорѣе тебя выдалъ бы замужъ, чѣмъ такого ребенка.

— Добрая