Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов

стену, холодную и непробиваемую. Я был писателем. Я жил жизнью писателя; пути назад не было; я должен был двигаться'Вперед. Что мне было делать? После первой книги' должна была появиться вторая. О чем она должна быть? Откуда она появится?

Поначалу эти неумолимые, вопросы, хотя они и заявляли о себе все настойчивее, не слишком беспокоили меня. Скорее, я был озабочен иными вещами, связанными с публикацией первой книги, и, как и раньше, не умел их предвидеть. Прежде всего я не предвидел одного факта, который становится совершенно ясен после того, как напишешь книгу, но который предугадать абсолютно невозможно. Факт этот заключался в том, что книги пишутся не для того, чтобы их запоминать, а для того, чтобы забывать,— это стало вполне ясно. Как только книга пошла в печать, я начал забывать ее, я хотел забыть ее, я не хотел, чтобы о ней говорили или спрашивали меня о ней. Я просто хотел, чтобы о ней перестали говорить и оставили меня в покое. А в то же время я отчаянно жаждал успеха своей книги. Я хотел, чтобы она заняла высокое и достойное место в том мире, в котором я стремился ее видеть,—короче говоря, я хотел успеха и славы, но так, чтобы мне не говорили о них, хотел обрести наконец возможность жить замкнутой, частной жизнью.

Эта проблема породила еще Одну болезненную и тяжелую ситуацию. Я написал книгу, более или менее прочно основываясь на опыте собственной жизни, написал ее, далее, в некоей обнаженной ярости духа, которая весьма характерна для ранних опытов писателя. Во всяком случае, я могу честно сказать^ что не мог предвидеть того, что произойдет. Я был удивлен не только тем откликом, который книга нашла среди критиков и читателей страны; более всего я был удивлен тем приемом, который она встретила в моем родном городе. Я думал, ее, может быть, прочтут сто моих земляков, но если осталось хоть сто (исключая негров, слепых и неграмотных), кто не прочитал ее, то, право, не знаю, куда они попрятались. В течение месяца город буквально кипел от ярости—я и представить не мог, что такое возможно. Книгу цроклинали с кафедр главных церквей города. Люди собирались на улицах, чтобы осудить ее. В течение недель вся общественная жизнь городка — женские клубы, казино, вечеринки, приемы, библиотеки—гневно бурлила. Я получал анонимные письма, полные брани и поношений; в одних содержались угрозы убить меня, если только я осмелюсь вернуться домой, другие просто поливали меня грязью. Одна достойная старая дама, которую я знал с детства, написала мне, что, хотя она никогда и не признавала суд Линча, на сей раз. она ничего не сделает, чтобы помешать толпе протащить мое «огромное тяжелое тело» по городской площади. Она писала далее, что мою мать, «белую, как призрак», уложили в постель, с которой «она более не поднимется».

Мне пришлось выслушать от своих земляков и много других злобных оскорблений, и тогда я впервые усвоил еще один урок, который необходимо знать каждому молодому писателю. Урок этот—обнаженная, раскаленная сила печатного слова. В то время эта ситуация выбила меня из колеи, буквально обрушилась на меня. Радость, которую принес мне успех книги, смешалась с горечью, вызванной реакцией моих земляков. Но и этот опыт кое-чему меня научил. В первый раз в жизни мне пришлось непосредственно столкнуться с проблемой: откуда художник черпает материал для своих произведений? Что означает достойно распорядиться этим материалом и насколько взаимосвязаны свобода его использования и ответственность художника как члена общества? Это серьезная проблема, я и сейчас не могу сказать, что окончательно решил ее. Может быть, никогда и не решу, но страдания, которые испытал в свое время я и которые, возможно, были испытаны другими из-за меня, кое-чему меня научили и привели к некоторым выводам.

О книгах, подобных моей, часто говорят—«автобиографический роман». В предисловии к ней я возражал против такого термина, утверждая, что любое серьезное произведение искусства неизбежно автобиографично и что в мировой литературе найдется немного произведений более автобиографичных, чем «Приключения Гулливера». Там же я ссылался на слова доктора Джонсона о том, что человеку, для того чтобы найти нужную книгу, надо переворошить половину своей библиотеки; точно так же романисту, для того чтобы создать художественный образ, нужно переворошить половину населения своего родного города. Все это, однако, не убедило и не удовлетворило моих земляков, да и не только их: обвинения в автобиографичности слышались с разных сторон.

Как уже было сказано, моя мысль заключается в том, что всякое серьезное творчество в основе своей автобиографично и что истинное произведение искусства требует от автора использования опыта его собственной жизни. Но я думаю также, что молодой писатель по неопытности часто испытывает искушение слишком прямого и непосредственного использования событий своей собственной жизни, что противоречит специфическому характеру искусства. Молодой писатель склонен смешивать реальность и реализм. Он бессознательно стремится к тому, чтобы описывать событие именно так, как оно имело место в действительности, а с точки зрения искусства, как я сейчас вижу, такой путь ложен. Неважно, например, что кому-то запомнилась встреча с красивой женщиной легкого нрава, которая в 1907 году приехала из Кентукки. Равным образом она могла приехать из Айдахо, Техаса или Новой Шотландии. Что действительно важно, так это как можно ярче описать характер красивой женщины легкого нрава. Но молодой писатель, связанный фактом и собственной неопытностью, не обретший еще свободы, которая приходит вместе со зрелостью, пожалуй, возразит: «Нужно написать о том, что она приехала из Кентукки, ибо она действительно оттуда приехала».

Но даже и в этом случае человек, одаренный способностью к созиданию, бессилен дать буквальную копню своего жизненного опыта. В произведении искусства все поверяется и трансформируется личностью художника. Что же касается моей книги, могу с чистой совестью сказать, что ни одна ее строка не отмечена достоверностью факта. И из этого я тоже извлек очередной урок сочинительства. Ибо, хотя в моей книге не было правды фактов, в ней была правда жизни моего родного города и, надеюсь, правда всеобщего человеческого опыта. Пожалуй, лучше всего было бы объяснить это следующим образом: я оказался в положении скульптора, который нашел определенный сорт глины, наилучшим образом подходящий для его работы. Фермер, хорошо знающий те места, где была найдена глина, мог, проходя мимо и увидев скульптора за работой, сказать ему: «Я знаю ферму, на которой вы нашли эту глину». Но он был бы не прав, добавив: «Я знаю и человека, фигуру которого вы лепите». Думаю, что нечто в