Собрание сочинений - Лидия Сандгрен

происходящее скорее напоминало ссору двух детей, которые отнимают друг у друга неинтересную игрушку, чья притягательная сила исключительно в том, что её хочет другой. Он мысленно отметил эту тему галочкой, чтобы обсудить с Густавом, после чего внутри у него как будто что-то кольнуло. Он разобрался с грязной посудой и занялся холодильником, который давно никто не мыл, хотя официально это входило в схему уборки. Изначально они договорились, что у каждого будет по две полки. Но такая система не приживается, если нельзя определить, кто хозяин еды. Чашка с бобами в рассоле: Андерс. Полпалки колбасы в фольге: Мартин. Стеклянная банка с проросшими семенами: Андерс. Полпорции чего-то, что, видимо, когда-то было спагетти с мясным соусом: Мартин. Пастернак: Андерс. Открытая банка консервированных шампиньонов… Сморщившись, Мартин выбросил её содержимое. Бобы уже тоже пахнут не очень, Мартин думал, стоит их выбрасывать или нет, когда телефон зазвонил снова. Девять сигналов. Он пошёл в ванную и долго стоял под душем.

До обеда он занимался в кафе, домой вернулся вечером. Была суббота, он просто шатался по квартире, заглянул в комнату Андерса, где не обнаружил решительно ничего интересного, и никак не мог решить, чем заняться. Можно было позвонить девушке, с которой он иногда встречался, и сходить в кино, но, с другой стороны, там не шло ничего, что он хотел бы посмотреть. Он рассматривал корешки книг на полке Андерса, когда взвизгнул дверной звонок.

На несколько секунд Мартин замер, думая, что делать дальше. Но когда звонят в дверь, альтернатив немного: он открыл.

Густав топтался на коврике у двери. В тонких руках пакет из алкогольного магазина, в нём что-то звякнуло. Лицо осунувшееся, на щеках лёгкая щетина.

– Я звонил как сумасшедший, – сообщил он. Аккуратно поставил пакет на пол, снял пальто.

– Я занимался, – ответил Мартин.

– Это всё ещё Декарт?

– Декарт был прошлой зимой. Сейчас логика.

Густав сразу понял, что Андерса нет («родители в отъезде»), и начал искать в кухонных шкафах какие-нибудь бокалы, чтобы не пить из обычных стаканов.

– В общем, эта выставка… – Он покачал головой и открыл морозильник, чтобы взять лёд. – Я просто её не переживу.

– Какая выставка?

– Весенняя выставка!

Мартин вспомнил, что учебный год в Валанде заканчивается большой выставкой, на которой студенты представляют свои работы. И это не только экзамен, но и шанс действительно продать свои творения, что, по мнению Густава, не очень хорошо.

– Но это же не раньше конца мая?

– У меня ничего не готово.

– У тебя куча работ.

– Да, но они недостаточно хороши.

В голосе Густава звучало явное отчаяние. Мартин попытался вспомнить картины, которые он видел осенью и весной. Судя по всему, Густав продолжал заниматься этими его неопрятными натюрмортами и пробовал писать портреты.

– А что в них, собственно, плохого?

Динь-динь, упал в бокалы лёд.

Густав вытащил бутылку виски.

– Отсутствие идеи, – ответил он. – Работы есть. А идеи нет.

– Что ты подразумеваешь под идеей? – строго спросил Мартин, в конце концов, философ у них он.

Взгляд Густава выражал раздражение и отчаяние.

– У других всегда столько мыслей о том, что они хотят сказать своими работами, – произнёс Густав. – А у меня их вообще нет. Я просто рисую.

– И в чём здесь проблема?

– Я не знаю, что отвечать, когда спрашивают, «что я намерен исследовать» и всё такое. – Он закурил, хотя Андерс требовал, чтобы в квартире не курили, якобы потому что у него астма. На всякий случай Мартин открыл окно.

– И мне не надо было перерисовывать эти фотографии. Теперь все спрашивают: «Ты хочешь работать, опираясь на фото?» В первый раз я ответил, что это проще, чем притащить сюда стол, заставленный бутылками, а они начали смеяться и решили, что я валяю дурака или шучу. А потом снова спросили… Я думаю, может, мне всё переделать без фотографий…

– Ты не успеешь.

– Ты только что сказал, что у меня куча времени.

– Чтобы закончить – да, но не чтобы начать всё сначала.

Густав какое-то время сидел молча. Потом сказал, что Мартину лучше самому посмотреть, что у него получилось, и, кстати, в Валанде был, как всегда, праздник.

Они сели на паром, скользивший по иссиня-чёрной глади. Густав захотел остаться на палубе, чтобы смотреть, как в воде отражаются огни. Он приободрился и всю дорогу рассказывал какую-то запутанную анекдотическую историю о своём однокурснике. Когда Густав описывал своих друзей из Валанда, они все казались невероятно весёлыми, умными, талантливыми и заслуживающими любви. А потом Мартин с ними познакомился. Шандор Лукас, длинноволосый венгр с усами Заппы, вообще никак не ассоциировался с теми глубокомысленными комментариями, которые ему приписывал Густав. Сиссель, что «шестым чувством угадывала эмоциональное состояние других», по большей части сидела в углу и грызла ногти. Шутник Уффе оказался дёрганым и нервным, задавал одни и те же вопросы по несколько раз и вообще вёл себя как параноик.

– Он становится таким под кайфом, – сказал Густав. Уффе лелеял «совершенно безумный» проект – построить стену из телевизоров, где только три телевизора должны работать. Но пока его вклад в искусство заключался в том, что он всё время сидел в мастерской, смотрел фильмы ужасов и курил травку.

Паром причалил на Линдхольмене. Они поковыляли к школе. Густав так и не объяснил, почему не пришёл накануне, и не сделал этого позже. О чём бы ни заходила речь, он постоянно возвращался к весенней выставке, как будто ходил по кругу, неизбежно возвращаясь в одну и ту же точку. И с каждым новым витком наращивал подробности.

– Я просто думаю… – говорил он, опускаясь в кресло, – …а что я, собственно, могу? Что у меня получается хорошо? Я же жалкая копия Улы Бильгрена [31], и мой единственный талант – точность. Но кому сегодня нужна точность? А? И потом, когда точность считалась искусством? – Последнее слово он даже не проговорил, а выплюнул. – Искусством?

– Фотореализм, – обронил кто-то.

– Который был новым и интересным лет десять-пятнадцать назад, – вклинился кто-то другой и умолк, потому что сидевшая рядом с ним девушка ткнула его локтем. Густав как будто ничего не слышал.

– Я имею в виду… может ли точное воссоздание реальности считаться искусством? Или искусство рождается в том пространстве, которое разделяет изображаемое и изображённое?

Кто-то кивнул.

– Но кому, нафиг, нужна реальность? – Густав наклонился вперёд и налил себе ещё вина. – Реальность – это противоположность искусства, если цитировать… цитировать… ну, вы сами знаете кого… – Нетерпеливый взмах свободной рукой, разрозненные смешки.

Общий разговор переключился на собственно определение постмодернизма, а Густав понизил голос так, чтобы его мог слышать только Мартин.