Инквизитор - Кэтрин Джинкс

Боже, могу ли я выразить это при помощи одних только слов? У меня нет слов. Слова бессильны. Не сам ли Ангельский доктор, вследствие мистических откровений, посещавших его в преклонных летах, лишался на некоторое время дара речи? Его откровения были, несомненно, более высокого, чем мое, рода; конечно, он обладал гениальным даром слова, и мне с ним никогда не сравниться. И при всем при этом, если пред ликом Господа ему отказывал его речистый язык, то как я могу найти слова, которые ускользали от него? Я знаю, что Господь был со мной на склоне того холма. Я знаю, что Христос объял меня, хотя ни деянием, ни словом, ни мыслию не заслуживал я награды столь драгоценной. Возможно, Он просто был там, в великолепии того утра, и смилостивился надо мной, когда я чудом приблизился к Нему. Возможно, Он был в сердце Иоанны, и ее улыбка стала ключом, отомкнувшим мою собственную душу, так что наконец-то Божественная Любовь проникла туда. Откуда мне знать? Я не святой. Я грешный и ленивый человек, который, благодаря какому-то чудесному акту милосердия, заглянул за облако, что окутывает всю землю.

Святой Августин однажды сказал, что когда душа человека пронзает плотскую тьму, окружающую земную жизнь, он на краткий миг бывает озаряем потоком света, но лишь затем, чтобы вновь быть отброшенным в привычную ему греховность, причем желание увидеть свет сохраняется, посредством чего он может снова вознестись ввысь, но его нечистота мешает ему там утвердиться. По словам блаженного Августина, чем чаще человеку это удается, тем более он велик. Это предполагает, что для достижения сей благодати необходимо трудиться. Но что, кроме зла, сделал святой Павел, прежде чем осиял его свет на пути в Дамаск? Труд Божий, а никак не его собственный, привел его к истине. Такова была любовь не моя, но Божия, что приблизила меня к Нему.

Он знал, конечно, что, предоставленный самому себе, я бы никогда не смог поднять глаз от земли. Может быть, я больше никогда и не сумею сделать этого; возможно, мне недостает силы и целомудрия. Но и у меня в сердце есть любовь к Богу. Я люблю Бога не как отца, который одаряет и поучает, но как милого друга, как отраду души моей, как мою веру и надежду, как хлеб и вино, питающие мой дух. Подобная любовь тоже требует труда, это очевидно: по счастью, я всегда могу достичь этих высот, вспоминая то бесконечное мгновенье, когда я покорился любви, на склоне холма, ликуя и печалясь в объятиях Христа.

Еще я способен достичь их, вспоминая улыбку Иоанны де Коссад. Ибо я обнаружил, что подобно тому, как мое сердце впервые отворилось от той улыбки, так оно и продолжало открываться и потом.

— Отец Бернар?

Это голос Иоанны снова отверз мне мои грешные очи и заставил очнуться, вырвав меня из забытья, точно рыбку из воды. Мое божественное откровение продлилась только миг; две женщины по-прежнему брели в мою сторону, когда очарованной душе моей настало время прервать созерцание и я стоял, все еще ослепленный, чувствуя в сердце спадающую волну любви. Я смотрел, но не видел и не говорил. Затем в глазах у меня прояснилось, и первым, что они запечатлели, было лицо спутницы Иоанны.

Я увидел лицо молодой женщины, совершенное по форме и белое, как лилия, хотя и с легкими царапинами на подбородке и у висков. Будь я трубадуром, я бы воспел ее, как должно ее воспеть, сравнив ее кожу с розами, ее нежность с нежностью птенца, ее медовые волосы с яблоками и шелком. Но я не поэт, и я просто скажу, что она была прекрасна. В жизни я не видывал женщины столь нежной и красивой. И оттого, что в глазах ее была невинность не младенца, но звериного детеныша, оттого, что мое сердце все еще было полно любви, которой не могло вместить, я ласково ей улыбнулся. Я улыбнулся бы равно и мухе, и дереву, и волку — всему, что бы ни попалось мне на глаза в тот момент, потому что я любил весь мир. Но по счастью, на нее на первую упал мой взгляд, так что ей досталась улыбка, которую сотворил сам Бог.

Она улыбнулась в ответ улыбкой сладкой, как мед.

— Вы — отец Бернар, — произнесла она.

— А вы — Вавилония.

— Да. — Она, кажется, обрадовалась. — Я Вавилония!

— Вы нездоровы, отец мой? — спросила Иоанна, поскольку, как я узнал позже, моя речь была необычно медлительна и прерывиста. То есть меня можно было принять за пьяного или больного.

Догадавшись об этом, я поспешил ее уверить:

— Я здоров. Совершенно здоров. А вы? Что вы делаете? Опять собираете хворост?

— Грибы, — ответила Иоанна.

— И улиток, — прибавил ее дочь.

— Грибы и улиток!

С равным успехом они могли бы сказать «шерсть и личинки мух». У меня до сих пор от восторга кружилась голова, и мне приходилось сдерживать себя, чтобы не рассмеяться или не расплакаться. Заметив озадаченное выражение на лице Иоанны, я заставил себя, собрав воедино силу ума и духа, говорить спокойно и вести себя с достоинством.

— И удачно? — поинтересовался я.

— Более или менее, — ответила Иоанна.

— Я ищу улиток, но я их не ем, — сообщила Вавилония. — Меня от них тошнит.

— Да ну?

— Вы привели солдат, отец мой? — Иоанна говорила спокойно, без страха или волнения, но я заметил, что ее дочь несколько раз напряженно сморгнула. — Они сегодня с вами?

— Сегодня — нет. Пока нет. — Из какого-то озорства я прибавил: — Сегодня утром я выбрался тайком. Я сбежал. Но скоро они приедут за мной.

— Тогда мы должны вас спрятать, и как можно быстрее! — Вавилония не на шутку перепугалась. Я понял, что она сама наивность во всем до последней мелочи, и над ней нельзя подшучивать или дразнить ее, потому что она видит только то, что лежит на поверхности.

— Солдаты не сделают ему зла, дитя мое, — заметила Иоанна. — Они защищают его. От тех, кто убил отца Августина.

— О нет! — Глаза Вавилонии наполнились слезами. — Тогда вам нужно возвращаться! Немедленно!

— Дочь моя, здесь мне ничто не угрожает. С нами Бог.

В моем спокойствии, ниспосланном мне свыше, были теплота и уверенность, которые немного ободрили ее; я даже коснулся ее руки (что не в моем обыкновении, позвольте вас заверить). Затем я поинтересовался у женщин, завершили ли они сбор щедрот Божьих.

— На сегодня с нас достаточно, — ответила Иоанна.

— Можно я провожу вас домой? Я хочу поговорить с Алкеей.

— Отец мой, вы можете делать все, что вам угодно. Вы инквизитор и большой человек. Отец Поль нам так сказал.

В словах Иоанны мне послышалась легкая ирония, но я не обиделся.

— Я не могу делать все, что мне угодно, сударыня. Существуют определенные правила и законы, которым я должен подчиняться. — Мы стали взбираться к форту, и, чувствуя необыкновенную беспечность, я продолжал в том же духе, что, вероятно, было неразумно: — Например, я не могу нарушить мой обет целомудрия и послушания, как бы горячо я этого ни желал.

— Да что вы говорите? — Иоанна, поравнявшись со мной, искоса посмотрела на меня взглядом (не могу подыскать иных слов для его описания) любопытным и даже кокетливым. Но вместо того, чтобы воспламенить во мне страсть, он произвел обратное действие; я весь похолодел, как будто меня окатили водой, и затряс головой, словно эта вода попала мне в уши.