Здесь русский дух... - Алексей Воронков

Не все казаки ушли с Фролом. Были и те, кто решил защищать Стеньку Разина до конца. Люди Яковлева одних порубили саблями, а других вместе с мятежным атаманом взяли в плен. Среди этих невольников оказался и Федор Опарин, наотрез отказавшийся оставить вожака. Так их всех вместе и доставили в Черкасский городок, после чего, посадив в глухие кандалы, под охраной отправили в Москву. Атамана, для контроля и всеобщей потехи, везли в железной клетке, установленной на телеге, тогда как его товарищам весь долгий путь пришлось преодолеть пешком.

В Москве колодников определили в Земский приказ и посадили на цепь. Когда Федьку с товарищами, измученных дорогой и голодных, ввели в открытые настежь дубовые ворота, и он увидел посреди широкого, обнесенного забором двора, раскинувшегося аккурат против суконных рядов, знакомые ему с детства мрачные очертания палат из толстых бревен, он тут же понял — это конец. Сотни, а может, и тысячи, буйных голов свели отсюда на лобное место. Прежде их подвергали нечеловеческим пыткам, поэтому казнь для многих из них уже не казалась такой страшной.

Вот и сейчас узников долго пытали. Их жгли каленым железом, подвешивали на крючьях к потолку, били плетьми и рвали щипцами ноздри. Федор после таких мучений ослаб телом и духом и начал уже прощаться с жизнью, как вдруг в одном из стражников он узнал своего двоюродного брата Прохора, и в нем затеплилась надежда.

— Проша, родной! — улучив момент, когда никого из служивых не было рядом с колодничьей, позвал он того.

Федора только что сняли с дыбы, и на его мускулистой белой спине вперекрест лежали багрово-синие свежие рубцы от ударов кнута. Трудно узнать в этом истерзанном и харкающем кровью человеке некогда могучего красавца, на которого пялились все посадские девки. Федька, друг детских забав Прохора. Он стоял, ухватившись за железные прутья решетки, отделявшую колодничью от коридора, и с надеждой глядел на стражника Прохора. За спиной последнего, на каменном полу, стонали и корчились в агонии какие-то черные тени.

— Федька, ты? — не верил своим глазам Прошка.

— Я, а кто ж еще? — пытался улыбнуться Опарин, но не получилось, так как на его лице после всех пыток не осталось живого места.

Прохор покачал головой.

— Гляди, как тебя разу красил и-то! Едва узнал, — покачал головой Прохор. Потом, подойдя к решетке, тихо произнес: — Тоже, значит, с Разиным знаком? Как тебя угораздило в злодеи-то податься?

Тут будто стон вырвался из груди Опарина.

— Не злодей я, брат… Мы просто шли дать людям свободу…

— Свободу! Кому она нужна, ваша свобода?.. По мне, так лучше несвободным, но живым, а вот для тебя уже веревка готова… — ухмыльнулся Прохор.

— Так помоги мне выбраться отсюда, а, брат? Не хочу, понимаешь?.. Не хочу я умирать! У меня семья.

На губах Прохора горькая усмешка.

— Про семью вспомнил!.. О чем ты думал, когда на Дон свой бежал? — заиграла горькая усмешка на губах стражника.

— Ладно тебе, Проша, и без того тошно. Ты лучше скажи, как там мои? Все ли живы-здоровы?

— Пока живы, но ведь ты же и их под монастырь подведешь. Прознает кто из приказа про твою семью в Китай-городе, и деткам твоим с женой не поздоровится.

— Да?

— Вот тебе и да…

— Тогда мне нужно обязательно на свободу. Помоги мне сбежать, а, братец? Я тогда жену с детками в охапку — и поминай, как звали… Уйду туда, где Макар телят не пас.

— Есть ли такие места? — удивленно спросил родственник Опарина.

— Есть! Зовутся они Сибирью.

Прохор, как человек добросердный, решил помочь брату, и однажды, когда из камер выносили очередных мертвецов, а то были те, кто не выдержал пыток, он самолично вытащил на своем горбу Федора.

— Ну, ни пуха тебе! Бог даст, еще увидимся… — сказал Прохор на прощание.

3

Когда-то Федор и Прохора звал с собой на Дон. Тот тогда промышлял с отцом соленой рыбой и сильно бедствовал, испытывая на себе непосильное посадское тягло.

Хотя поначалу дела у них шли вроде неплохо. Особенно когда в 1653 году по приказу торговых людей во всем государстве была заведена единая рублевая пошлина по десять денег с рубля. Взамен этого отменялись иные многочисленные пошлины, хотя далеко не все.

Пользуясь покровительством государя, чиновники в конце концов так обнаглели, что перестали бояться Бога. Денежные налоги превратились в сплошные поборы. Теперь нельзя было шагу ступить без дани — оброка. Трудные времена наступили для Прохора и его семьи: ведь кроме стариков он кормил еще и жену с тремя детьми.

Тут Федор… Давай, говорит, брат, махнем на Дон. Там, говорят, рай земной, а люди живут вольно и богато. Разбогатеем и семьи свои к себе заберем.

Прохор — человек совсем иного склада, не авантюрист. Чем, говорит, бросаться головой в омут, гораздо лучше дождаться иных времен.

В детстве и он, подобно Федору, мечтал о дальних странствиях. Прохору снились какие-то сказочные города, где люди живут счастливо и вольно, не то что в их вечно воюющей и страдающей от нужды Московии. Он вырос — и все изменилось. Мечты остались в прошлом, и теперь все мысли Прохора только о том, как накормить семью.

Федор же не оставил свою мечту. Он не хотел повторять судьбу своего отца-священнослужителя без гроша за душой. Как он только ухитрился пятерых детей поднять на ноги? — удивлялся сын.

Первый раз мысль о побеге за Дон появилась у Федора, когда ему стукнуло восемнадцать.

Он хорошо помнил то время. Осень. В воздухе пахло сыростью после утреннего дождя. Вдоль кривых и выстланных тесом скользких улиц Китай-города полз туман. Стучали копыта лошадей. То ли князь со свитой проехал, то ли боярин. Изредка из тумана вырастали черные фигуры стрельцов с бердышами на плечах, двигавшихся в Кремль на смену караула. Вдруг раздавался бой часов над Спасскими воротами, которому тут же начинали вторить удары в чугунную доску где-то у боярских и купеческих домов.

Рань такая, а в сумеречных рядах перед Кремлем уже шел торг. Повсюду возы с товаром. Площадный дьяк в сопровождении двух стрельцов ходил между возов в длиннополой, расшитой шнурами рубахе и лисьей шапке на голове, собирая подписи. Звенели деньги, шедшие на царя, на церкви и на монастыри.

Все какое-то неясное вокруг, унылое, словно дождь смыл с лица города всю краску. Даже некогда веселенькая кремлевская стена из красного кирпича выглядела в столь раннюю пору черной и угрюмой.

Федька еще не успел отойти ото сна, поэтому весь путь от дома шел, позевывая и зябко ежась, втянув шею в ворот зипуна. Мимо с лукошками, мешками на горбу и котомками с ремесленным инструментом двигались люди. В рассветных сумерках не разбежишься, и они постоянно толкались, налетали на ходу друг на друга, грубо бранились, а после шли дальше.

Так каждый день. Сонный и печальный, приходил Федор Опарин в Иконный терем. Надевал замазанный в красках и клею передник, обвязывал лоб пеньковым венчиком, чтобы в глаза не лезли масляные пряди волос, и начинал работу.