Нарушитель спокойствия - Ричард Йейтс

– Можем мы втроем поговорить снаружи?

Вслед за Эпштейном они покинули амбар и зашагали по густой траве, ярко зеленевшей под солнцем.

– Я прочел сценарий и нашел его превосходным, – сказал Эпштейн, – и я твердо верю в режиссерский талант Джулиана, а также в актеров и техперсонал. Но я должен сказать, мистер Уайлдер, – при этом отнюдь не желая вызвать у вас чувство неловкости, – я должен сказать, что из всех участников этого проекта именно вы достойны наибольшего восхищения. – Он сделал паузу, во время которой слышался только шум ветра в ветвях деревьев. – Пережить такое, все время сохраняя ясность ума и остроту восприятия, несмотря на неизбежные эмоциональные потрясения, а затем беспристрастно воссоздать это в фильме, придать упорядоченную структуру самому хаосу – я нахожу это выдающимся достижением.

Никогда еще никто не говорил Уайлдеру таких слов, и этой похвалы оказалось достаточно, чтобы он ощутил жжение в глазах и подступающий к горлу комок.

– Спасибо, сэр, – пробормотал он, а Памела сжала его руку, тем самым подчеркивая значимость момента.

– Я же говорила вам, что он особенный, – сказала она Эпштейну.

Когда Эпштейн двинулся через лужайку в сторону своего дома, Уайлдеру очень хотелось последовать за ним – хотелось составить ему компанию в чудесной библиотеке и продолжить разговор об «упорядоченном хаосе», – но Памела потянула его обратно в амбар. К моменту их возвращения дневная работа на съемочной площадке уже закончилась, и люди расслаблялись за стаканчиками вина и оживленным обсуждением фильма.

– …Я воспринимаю Чарли как некое подобие Христа, – говорил один молодой человек. – Он чрезвычайно силен и притом чрезвычайно мягок в общении с пациентами. Он на самом деле пытается спасать людей, и он…

– Нет-нет-нет, – прервал его другой. – Подобием Христа – распятого Христа – здесь выступает Клингер…

– Чушь, – сказал Джулиан. – С каких это пор во всяком фильме кто-нибудь обязательно должен уподобляться Христу? Это фильм о сумасшедшем доме, и он останется таковым. А если кто-то пожелает найти в нем скрытые смыслы – ради бога, но это личное дело каждого. Можно представить психушку как все наше общество в миниатюре – с этим я готов согласиться, – но даже такую аналогию я не намерен подавать публике в разжеванном виде. Черт возьми, пусть фильм говорит сам за себя.

– Золотые слова, старик, – сказал Клей Брэддок.

А Джон Уайлдер – участник проекта, достойный наибольшего восхищения, – прихлебывал виски и улыбался всем вокруг, наслаждаясь происходящим. Придать упорядоченную структуру хаосу – ну конечно же, именно к этому он и стремился всю свою жизнь.

– …И что отец? Он тоже тебе не поверил?

– Видишь ли, он узнал это от отцов других детей. И вот он говорит:

«Ральф, я хочу, чтобы ты рассказал мне в точности все, что случилось за тем рекламным щитом». Ну я и рассказал. «А я слышал совсем другое», – говорит он. Я начал клясться, что говорю правду, а он просто сидит и смотрит на меня так, словно я… даже не знаю что. И с тех пор, с тех самых пор…

– Постойте… Прошу прощения, Джулиан.

– Стоп! В чем дело, Джон?

– Мне кажется, эту сцену лучше подать с некоторой долей сомнения. В ее нынешнем виде все представляется так, словно мы все безоговорочно верим Ральфу – его печальной истории о жестокости и непонимании, – и это вполне нормально. Но что, если сыграть это так, чтобы зритель слегка усомнился: а стоит ли верить всему сказанному? Я вовсе не хочу делать из Ральфа примитивного лжеца, но он представляется мне очень сложным, проблемным подростком. Он так часто излагал свою историю всем подряд, что теперь даже сам не вполне уверен, насколько она правдива. Хочется, чтобы зритель самостоятельно оценил его рассказ, как бы читая между строк. Я подразумеваю возможность… как бы получше выразиться… возможность двойственного толкования. Кто-нибудь понял, к чему я клоню?

Джулиан понял.

– С этим я согласен, Джон, – сказал он.

И юноша, игравший Ральфа, понял тоже, после недолгих раздумий. Он и его темнокожий партнер в этой сцене, привлеченные из Высшей школы искусств и музыки, были, пожалуй, самыми способными актерами из всех присутствующих. И со второй попытки они сыграли именно так, как хотел Уайлдер.

– …Да, жуткая история. Слушай, у меня есть предложение. Давай угадывать фильмы. Ты знаешь эту игру?..

Памела поджидала его за пределами съемочной площадки.

– Получилось безупречно! – сказала она.

– Безупречно или нет, но второй дубль действительно понравился мне больше.

– Ты всегда подаешь отличные идеи, – сказала она. – У тебя и вправду природный дар к таким вещам.

– Не хочешь прогуляться?

Был теплый вечер шестого или седьмого съемочного дня. В его планах было забраться с ней поглубже в заросли, найти какую-нибудь цветущую полянку, расположиться на мягком мху и с удовольствием послушать, что еще она расскажет о его природном даре.

– Прогулка? – удивилась она. – Нет, только не сейчас. Я не хочу упускать ни минуты из всего этого.

Чуть погодя Джулиан объявил десятиминутный перерыв, и Уайлдер воспользовался этим, чтобы высказать мысль, формировавшуюся в его голове на протяжении нескольких дней.

– Послушай, – сказал он, – я знаю, как ты относишься к христианскому символизму, Джулиан, но Спивак – то есть Клингер – по ходу действия рассказывает о человеке, который считает себя «Христом во втором пришествии» и периодически закатывает сцены. И если уж мы о нем упоминаем, то почему бы его не показать? Если он закатывает сцены, то почему ни одной из них нет в фильме?

– Мм… а что именно он будет делать? – спросил Джулиан.

– Да мало ли что. Он может во всю глотку цитировать Нагорную проповедь, пока его не вырубят уколом, а может, к примеру, попытаться сам себя распять. Я предпочел бы второй вариант просто потому, что визуально он более эффектный. Скажем, какой-нибудь тощий парнишка сделает подобие набедренной повязки из куска пижамы, заберется на спинку скамьи, прислонившись спиной к стене, раскинет руки в позе распятия и простоит там, пока подоспевшие санитары его оттуда не снимут. Представляете?

Все молчали, ожидая реакции Джулиана, который не спешил с ответом и задумчиво морщил лоб.

– Ну, я не знаю, Джон, – сказал он наконец. – Это будет уж слишком нарочито.

– А мне так не кажется, – возразил актер, игравший Клингера. – Эта сцена может стать украшением фильма, если подать ее в правильном ключе.

– По правде говоря, – сказал Джерри, – при работе над сценарием мне приходило в голову нечто подобное, но я просто не нашел, куда вставить этот эпизод.

– Подумайте о воздействии на публику, – вступил в беседу еще один актер. – Действие ограничено стенами палаты со всем этим убожеством и уродством, и вдруг – надо же! – перед зрителем возникает классический образ…