Спасатель. Серые волки - Андрей Воронин

– Уж какая есть, – хмыкнул Кот.

– Хорошо устроился, – добавил в спину уходящему Бегунку трусоватый Уксус. – Мы работать, а он спать. Лафа!

Бегунок не ответил – то ли не услышал, то ли решил не тратить время на пустопорожнюю болтовню, – беззвучно растворившись в чернильном мраке ненастной ноябрьской ночи. Кот хотел за него вступиться, сказав, что основную часть работы проделал именно Бегунок – и местность разведал, и наводку дал, не забыл старых корешей, и даже ключ от церкви смастерил по собственноручно изготовленному слепку, – но тоже промолчал, решив не связываться: переговорить Уксуса было делом немыслимым, особенно для него, Кота, и особенно когда Уксус был чем-нибудь недоволен. А недоволен он был, считай, постоянно, потому что постоянно трусил.

Стараясь ступать как можно тише, они вошли в храм. На каменных плитах пола, истертых ногами монахов, кости которых давно истлели в здешней скудной землице, за ними оставались грязные следы: чтобы не привлекать внимания, машину пришлось оставить почти в полукилометре от монастыря, а оставшееся расстояние пройти пешком. Полкилометра – пустяк, когда идешь при дневном свете по ровному московскому тротуару. Но темной ночью, под дождем, по непролазной, разъезженной рязанской грязи – это, товарищи солдаты, условия, максимально приближенные к боевым.

Храм был здоровенный, как и сам монастырь, изначально рассчитанный сотни на две, если не на все три, молящихся. Войдя, Уксус сделал правой рукой странное незаконченное движение – похоже, хотел перекреститься. Следуя широко распространившейся в последнее время моде, он годика эдак с восемьдесят седьмого начал похаживать в церковь и даже пытался поститься. Но сейчас его напускная набожность представлялась, мягко говоря, неуместной, и Кот пихнул его локтем в бок: сдурел, что ли?

Немногочисленные лампады почти ничего не освещали, и, чтобы не переломать ноги, Кот включил фонарь. Уксус опустил на пол ворох шуршащих клетчатых баулов и огляделся.

– Ничего себе, – кисло произнес он. – Как же мы все это попрем? Да оно и в машину-то навряд ли влезет…

Он опять был недоволен – как всегда, когда приходилось идти на дело лично, а не отсиживаться в своем тесном, насквозь провонявшем табачищем и затхлой канцелярщиной служебном кабинетике. Но в данном конкретном случае Кот склонялся к тому, чтобы разделить его точку зрения: даже на первый взгляд добра здесь было столько, что втроем не унесешь. Да и машина, дряхлая жигулевская «двойка», даром что универсал, действительно, могла просто не вместить в себя все это добро, а если вместить, то не потянуть.

– Что ты ноешь? – сказал Кот. – Радоваться надо. Бегунок-то не соврал: мы с этого дела столько бабок поимеем, сколько тебе и не снилось. Купишь себе должность прокурора района, а может, и всей Москвы… Давай работать, братан. Глаза боятся, а руки делают. Короче, копать от забора до обеда – шагом марш!

Коту тоже было не по себе, и именно поэтому он старался держаться бодрячком. Ему, пусть бывшему, но все ж таки замполиту, не пристало бояться всякой поповщины. Святотатство, кощунство и прочее в том же духе – это все для богомольных старушек и старичков, которые в свое время пожили всласть, набедокурили, нашалили, а теперь, когда сил на то, чтобы куролесить и дальше, уже не осталось, убивают свободное время, замаливая грехи. Прежде библией Кота был моральный кодекс строителя коммунизма; теперь эту библию отменили, на всю страну объявив, что это была филькина грамота, придуманная, чтобы пудрить народу мозги и держать его в узде. Раньше коммунисты то же самое, буквально слово в слово, говорили про религию – вполне обоснованно, аргументированно, точно так же, как все кому не лень нынче макают их самих мордой в дерьмо. Ну, и кому после этого верить? Да никому – вот кому! Одни строили церкви, другие – мавзолеи, одни поклонялись кресту, другие – набитому опилками плешивому чучелу, и при этом и те и другие только о том и думали, как бы им обобрать народ до нитки так, чтобы обобранные этого не заметили и еще благодарили: спасибо вам, благодетели! Тьфу! Короче, грабь награбленное – вот единственная философия, приемлемая на данном этапе исторического развития.

Видя, как энергично Кот претворяет в жизнь этот философский постулат, Уксус тоже слегка приободрился и принялся за дело – сначала вяло, пугливо, с оглядкой, а потом все проворнее, с растущим прямо на глазах энтузиазмом. Закопченные лики святых укоризненно взирали на него с облупившихся, испещренных темными потеками стен, но гром не гремел, молнии не сверкали; ни ментов, ни сторожей, ни сердитых монахов с суковатыми дубинами наперевес поблизости не наблюдалось, и чем дольше сохранялось такое положение вещей, тем заметнее жадность брала верх над трусостью. Клетчатые баулы наполнялись один за другим; старинные литые подсвечники, золотые и серебряные кресты, сверкающие разноцветными камешками оклады, иконы, какие-то круглые штуковины на цепочках – кадила или как они там называются – грудами, вперемешку ложились в них и утрамбовывались коленом так, что баулы начинали трещать по швам.

Топор, врученный Бегунком Коту, действительно пригодился. Бегунок не соврал и в этом: не все, но многое здесь действительно было прикреплено к своим местам на века, и, чтобы это прикрепленное отодрать, приходилось изрядно попотеть. Кое-что при этом ломалось; Кот расколол вдоль целых две иконы и, ободрав драгоценные оклады, небрежно, носком испачканного глиной сапога, отшвырнул темные, с почти неразличимыми изображениями обломки старых досок в угол: если что, монахам сгодятся – хотя бы на дрова пойдут, что ли.

– Вы что же это делаете, окаянные? Креста на вас нет!

Слабый, дребезжащий, как надтреснутая чашка, старческий голос прозвучал как гром среди ясного неба. Кот, который в этот момент взламывал кончиком топора инкрустированную самоцветами дароносицу, вздрогнул так, что едва не порезал пальцы, и обернулся.

Они уже были в алтаре и почти закончили – оставалось всего ничего. И на тебе, приехали!

Бегунок опять не соврал: настоятель – а это, скорее всего, был именно он, – производил впечатление человека, который может рассыпаться в пыль от дуновения сквозняка. Он стоял на пороге распахнутых настежь царских врат с непокрытой головой, окруженной ореолом редких, невесомых, белых как снег, взъерошенных со сна волосенок, опираясь на тяжелый монашеский посох, – сгорбленный, костлявый и такой морщинистый, словно его небрежно, второпях обтянули крокодиловой кожей.

– Вон из божьего храма, чтоб духу вашего тут не было!

Голос его по-прежнему дребезжал, но прозвучало это так грозно, что даже Кот слегка струхнул. А Уксус, стоявший буквально в паре метров от старика, перетрусил настолько, что, бросив тяжелый, литого золота крест, который как раз собирался сунуть в баул, сломя голову кинулся мимо настоятеля к дверям.

Настоятель с неожиданным в его возрасте проворством перетянул его посохом по хребту; Уксус по-бабьи взвизгнул, из чего следовало, что кое-какой порох у старика в пороховницах еще завалялся, и, потеряв ориентацию в пространстве, с разбега въехал головой в косяк.

– Вот тебе, нехристь! – напутствовал его боевой старикан и еще разок отоварил своей дубиной – уже не по спине, а точнехонько по кумполу.