Крокозябры - Татьяна Щербина

Любой московский пижон смотрелся на его фоне претенциозным дикарем. Он носил идеально белоснежные рубашки, причем ему важно было, чтоб заметили: «Меняю два раза в день», — вворачивал в разговор как бы между прочим. Стиральных машин тогда не водилось, так что стирала жена, Ариша. Она выглядела хоть и не инопланетно, поскольку здешняя, русская, но по ней никогда было не сказать, что она целыми днями сидит с ребенком, Тимом, стирает, крахмалит, гладит, готовит, Ариша появлялась на публике редко, всегда свежа, скромна, изящно одета — они казались идеальной парой.

— Знаешь, как мы познакомились? — Я уже знала, что всякая рассказанная Ильей история будет абсолютно нереальной, все считали, что он эти истории придумывает, поскольку жизнь должна состоять из чудес.

— Иду по улице, навстречу — девушка, голубоглазая, с длинными золотистыми волосами, я ее остановил и сказал: «Вы будете моей женой».

— И она сразу согласилась?

— Разумеется! — он засмеялся. — Я же говорил правду.

Через неделю Илья пригласил меня в гости, на ужин. Невиданные плошки и квадратные тарелки, на которые Ариша раскладывала какие-то маленькие штучки. «Восемь перемен блюд», — объявил Илья, называя каждое, но слова тут же вылетали у меня из головы: странные, как и палочки вместо вилок. Теперь от языка отскакивают: суши, сашими, суп мисо…

— Откуда это все? — удивилась я при виде инопланетной еды.

— Родственники присылают из Японии. — И тут же принес несколько прозрачных пакетиков с иероглифами, в них виднелось тоже что-то прозрачное, похожее на слюду. Потом Илья вынес из ванной два флакона духов.

— Эти для головы, а эти для тела.

Мужчина и духи для советских людей — понятия несовместные, а чтоб еще и разные! Но удивительным образом никто не обзывал Илью пидарасом, а в нашей общей компании считалось, что все эти чудачества законны для столь необычного персонажа.

— Тоже прислали?

— А ты видела в Москве что-нибудь, кроме одеколона «Шипр»? — Илья брызнул из одного, потом из второго флакона, чтоб я оценила аромат. А я ничего не оценила, тогда у меня в жизни были одни-единственные духи Poison, Яд — просто для украшения облезлой тумбочки, исполнявшей роль туалетного столика.

— Что-то не пойму, откуда у человека (под человеком понимались мы, жившие здесь и не до конца уверенные, что заграница существует в том же самом измерении и что наш Илья может иметь к ней отношение, или вправду инопланетянин?) могут взяться родственники в Японии.

— Мама-японка вышла замуж за папу-китайца, они стали жить в Китае, случилась культурная революция, папа знал, что лучшая страна на свете — Советский Союз, русский с китайцем братья навек, папа — переводчик с русского, приехали, увидели, поняли, засобирались обратно, вернее, в Японию, но им сказали, что все, больше не выпустят. Мне было три года, когда мы поселились в Москве.

— А почему ты тогда — Илья Обломов?

— Сказали, нельзя отдавать в садик с китайским именем, будут издеваться, а отец переводил «Обломова», так и назвали.

— Ты не похож. Совсем.

— Все поддается коррекции, — засмеялся Илья, — родители решили привить трудолюбивому генофонду немного лени, в России же иначе нельзя.

Он почти постоянно смеялся, смешило все: как я безуспешно пыталась палочками есть рис, зацепляя только одну рисинку, и вообще своим смехом он как бы предупреждал смешки в свой адрес: это не его обзывали чистюлей (оскорбление же было!), а он смеялся в голос, добродушно, но с долей брезгливости: «Мыться раз в неделю? Чтоб никто близко не мог подойти?» Это имело место, да, повсеместный запах пропотевших тел и одежек, но привыкли («мужик должен пахнуть козлом»), как и к кухням, затянутым сизым дымом, когда десять человек курили одну за другой, просиживая ночи напролет.

За весь ужин Ариша не произнесла ни слова. Тим тихо сидел в своей комнате, вышел два раза: поздороваться и сказать «спокойной ночи». Ариша незаметно циркулировала между кухней, детской и комнатой, где мы сидели. Только когда пили зеленый жасминовый чай из маленьких пиалок, она спросила: «А ты понимаешь стихи Ильи?» Он писал что-то вроде хокку и танки, которые принимались тогда как все необычное — 1987-й, апогей перестроечного бурления! — но не воспринимал этого никто. Теперь, может, поняли бы, но Илья со стихами давно завязал.

Работал он на телевидении, стеснялся об этом говорить, просто зарабатывал деньги. Зомбоящик тогда не назывался никак — для нас он просто не существовал до самого 1989 года, когда объявленная Горбачевым «гласность» прорвала мерно колыхавшуюся ряску экрана, где генсеки, члены Политбюро и секретари обкомов посещали передовые колхозы, беседовали со сталеварами, принимали зарубежных гостей, наносили официальные визиты, выступали с речами под бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию: еще теснее сплотиться вокруг центрального комитета нашей партии — все это не было адресовано никому, просто дань риторике. Телевидение припозднилось, конечно, потому что ряску прорвало уже повсюду, вот Илья и стеснялся.

— Слушай, у меня к тебе просьба, — Илья все не знал, как ее сформулировать, наконец, сказал:

— Я хочу на родину.

— На планету, с которой ты прилетел?

— Да, в Японию. Ты вот ходишь на приемы в посольства, может, узнаешь у кого, что надо делать?

С японским посольством у меня не было никаких контактов, но звезды сошлись: буквально на следующий день американский дипломат спросил меня на приеме, не хочу ли я эмигрировать в Америку, я тут же выпалила, что есть друг, который… В общем, я их познакомила, и счастливый Илья договорился, что ему дадут в Америке статус беженца, а прибудет он туда из Японии, куда поедет совершенно официально на могилу дедушки через Красный Крест. Эмигрировать по тогдашним законам могли только евреи, по израильскому вызову, остальным путь был пока закрыт.

Илье казалось, что теперь осуществились все его мечты. Ну и что ж, что отец против? Волей-неволей привык к советской пропаганде, да и что он видел, кроме социалистического Китая, Америка казалась ему местом, где дяди Сэмы живут в особняках и курят сигары, а все остальные подыхают с голоду в картонных коробках. И он, конечно, был уверен, что его сын («ты не белый, пойми же, в зеркало на себя посмотри») окажется именно в коробке.

— Там тебе не Советский Союз, где все равны, ты здесь на телевидении работаешь, что может быть лучше! Хоть о семье подумай, у тебя жена, ребенок…

Мама с отцом спорила:

— Тут все разваливается, еды нормальной не купишь, за хлебом сегодня два часа в очереди стояла, на Кавказе уже воюют, завтра и в Москве так будет. Пусть едет, страна там богатая, мальчик у нас способный, небось не пропадет.

Споры эти велись по-английски, потому что хоть и привыкли родители к русскому языку, говорили свободно, но между собой продолжали, как привыкли с самого начала: английский еще в Китае был их первым общим языком.