Смертельная любовь - Ольга Кучкина

Но еще за год до этого знаменательного события произошло событие гораздо более знаменательное. Тоже осенью поэт Георгий Чулков, прочитав тетрадку стихов 15-летнего кадета, привел его на Малую Монетную улицу, к Блоку. В памяти Георгия Иванова осталось, как Блок время от времени подходил к шкапу, плотно затянутому зеленым шелком, скрывавшим батарею бутылок, и залпом выпивал полный стакан красного вина, после чего возвращался к письменному столу и продолжал работать. Без этого не мог. Каждый раз вино наливалось в новый стакан. Предварительно Блок протирал стакан полотенцем и смотрел на свет: нет ли пылинок. Это особенно изумило юного визитера. Блок объяснил: самозащита от хаоса.

Блок сразу обратился к нему как взрослому и словно продолжая прерванный разговор. В дневнике Блока 1909 года запись: «говорил с Георгием Ивановым о Платоне. Он ушел от меня другим человеком».

Он ушел еще и с первым изданием «Стихов о Прекрасной Даме», на котором Блок начертал красивым четким почерком: «На память о разговоре».

Блок будет писать Георгию Иванову письма на хрустящей бумаге из английского волокна. О смысле жизни, о тайне любви, о звездах, несущихся в бесконечном пространстве.

Блок открывал ему секреты: «Чтобы стать поэтом, надо как можно сильнее раскачнуться на качелях жизни». «Жизнь приобретает цену только тогда, если вы полюбите кого-нибудь больше своей жизни».

Спустя два десятка лет Георгий Иванов продолжит ту же мысль в «Распаде атома»: «Полюбить кого-нибудь больше себя, а потом увидеть дыру одиночества, черную ледяную дыру».

Уже была эмиграция, уже был тот потерянный человек, что шел по чужому городу, бормоча: «Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?..»

* * *

Но пока Георгий Иванов молод и полон сил.

В литературных кругах считалось, что он в совершенстве владеет стихотворной формой, а содержание ускользает. Стихи объявляли бессодержательными постольку, поскольку жизнь казалась лишенной страданий – пищи поэзии. Петербургская косточка, он никого не пускал в свой внутренний мир, всегда выглядел благополучным, а тотальная ирония создавала барьер, который сходу не преодолеть.

Один поэт позавидовал Георгию Иванову, что вот-де у того есть дворянский герб, а у него нет, потому что он не дворянского, а мужицкого происхождения. Иванов немедля уронил: «Хочешь, я тебя усыновлю?»

Репутация безжалостного острослова сыграла свою роль. Его мемуарная проза – «Петербургские зимы» и «Китайские тени» – не понята, не принята. Последовали обиды и ссоры. Ахматова не пожелает и слышать о нем больше.

Что ж он пишет, в частности, об Ахматовой?

Уже помянутое кафе «Бродячая собака». Пять часов утра. «Она – всероссийская знаменитость. Ее слава все растет. Папироса дымится в тонкой руке. Плечи, укутанные в шаль, вздрагивают от кашля. Усталая улыбка: это не простуда, это чахотка…» Желание обидеть?

О встрече ночью на мосту: думал, что чекист, оказалось – Блок. Блок спросил: «Пшено получили?» – «Десять фунтов».– «Это хорошо. Если круто сварить и с сахаром…» Далее шел текст автора: «Одаренный волшебным даром, добрый, великодушный, предельно честный с жизнью, с людьми и с самим собой, Блок родился с “ободранной кожей”…»

О смерти Гумилева – разговор с футуристом и кокаинистом Сергеем Бобровым, близким к ЧК, когда тот, «дергаясь своей скверной мордочкой эстета-преступника, сказал, между прочим, небрежно, точно о забавном пустяке: – Да… Этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу…»

О Мандельштаме: «Такого беспримесного проявления всего существа поэзии, как в этом человеке (во всем, во всем, даже в клетчатых штанах), я еще не видал в жизни».

Разве в этих описаниях что-то оскорбительное? Разве не пропитано каждое слово болью и любовью?

Воспоминания пишут о мертвых. Георгий Иванов писал о живых. А живые смотрят на вещи по-разному. Особенно, когда их касается. Он тонок. Но и они тонки. И несовпадения – оценок и самооценок – ранят живых.

Он сказал о себе: «талант двойного зренья», который «мне исковеркал жизнь». Двойное зренье – лиризм и насмешка.

Закрытый человек насмешкой отгораживался от мира, скрывая собственные душевные раны.

* * *

Самая глубокая из ран, оставившая непреходящий след, – самоубийство отца, которого мальчиком любил до беспамятства.

Красавица-мать, будучи первой дамой при дворе болгарского короля Александра, где служил муж, привыкла к роскоши, балам, драгоценностям. После падения короля семья перебралась в Россию, потеряв статус и обеднев. Снова богатыми их сделала смерть сестры мужа, княгини Багратион-Мухранской, завещавшей огромное состояние любимому брату. Было куплено имение в Литве, о котором говорили: чистая Италия. Там у Юрочки (так звали в детстве Георгия Иванова) было свое потешное войско из дворовых мальчишек и свой флот: большой игрушечный крейсер на пруду. «Я родился и играл ребенком на ковре, где портрет моей прабабушки – “голубой” Левицкий – висел между двух саженных ваз императорского фарфора, расписанного мотивами из Отплытия на о. Цитеру»,– писал он.

«Отплытие на остров Цитеру» – озаглавит он одну из десяти своих поэтических книг. Ее упрекнут в надуманности.

В доме имелась комната с зеркалами, в которую ему запрещалось входить. Но он вошел однажды и… пропал в зеркальном блеске. Сколько прошло времени, не ведал. А очнувшись, горько заплакал, почему-то зная, что никому не должен рассказывать. Может быть, он побывал в четвертом измерении? Всю жизнь у него были странные отношения с зеркалами. Ирине Одоевцевой попытался объяснить: «Я чаще всего испытываю неприятный шок, когда вижу себя в зеркале с руками, ногами и головой. А мне кажется, что на самом деле я что-то вроде эллипсиса из тумана и не хожу по земле, а плыву в воздухе». Спустя много лет он напишет «зеркальные» стихи:

События жизни рифмуются, как строки.

Отцовское имение, со всем великолепием, что в нем было, сгорело в пожаре в одночасье. Мать плохо переносила новый виток беды и нищеты, мучилась и мучила других. Отца разбил паралич. Юрочка молился, чтобы он выздоровел. Бог услышал его молитвы: отец выздоровел. Но достатка по-прежнему не было.

Как-то раз отец, попрощавшись, уехал из дому, один, несмотря на страстные просьбы сына взять с собой. Отчего-то Юрочка весь день безутешно рыдал. На другой день пришла телеграмма о скоропостижной смерти отца. Каким-то образом близким стало известно, что он выбросился на ходу из поезда, симулировав несчастный случай – тогда семья могла получить страховку. Юрочка всю ночь пробыл у открытого окна, дыша морозным воздухом, глядя в небо и желая одного: умереть, чтобы встретиться с отцом там, среди звезд. Жестокое воспаление легких. Две недели находился на грани между жизнью и смертью. А придя в себя, страстно захотел жить.