Грехи Брежнева и Горбачева. Воспоминания личного охранника - Владимир Медведев

Возвратившись в Москву, мы сразу отправились в больницу на улицу Грановского. Повторный снимок поверг в уныние даже видавших виды врачей. Трещина в ключице разошлась, кость сместилась.

Хотели делать операцию, но не решились из-за слабого сердца.

Помните, как он отдавал честь на последнем параде 7 ноября 1982 года? Он едва-едва приподнимал руку. Ключица так и не срослась.

Если раньше здоровье Генерального постепенно, но неуклонно угасало, то после Ташкента оно просто рухнуло.

Дни Леонида Ильича были сочтены, это знали не только мы, опекавшие его. Престарелое окружение сделало достаточно для того, чтобы выставить немощь своего лидера на всеобщее обозрение.

Прошло чуть более месяца после аварии в Ташкенте. Он лежал в больнице на улице Грановского. Состояние было ужасное, говорил с трудом, не срослась еще ключица после тяжелой травмы. Члены Политбюро собрались у него в больнице, чтобы обсудить предстоящий майский Пленум ЦК КПСС: о Продовольственной программе и об очередных задачах. Леонид Ильич, как почти всегда в последнее время, попросил меня остаться:

– Покури, Володя…

Я сел рядом, обкуривал его, он с упоением вдыхал запретный дым. По существу, это было «выездное Политбюро». Брежнев обратился к Тихонову, Председателю Совета Министров:

– Может, ты, Николай, выступишь с докладом?

Как и во время злополучной поездки в Ташкент, Генеральный секретарь действительно не хотел выступать, да просто физически не мог.

– Нет, Леонид Ильич, выступать должны только вы, – ответил Тихонов. – Продовольственная программа – это ваша идея, ваша задумка. И весь мир должен так ее воспринять.

Брежнев обратился к остальным:

– Вы же видите мое состояние. Тяжело – два часа на трибуне.

Все в один голос заговорили:

– Найдите в себе силы. Это нужно для мировой общественности. Надо, чтобы именно вы поднялись на трибуну.

Брежнев заворчал, но понял это как поручение Политбюро.

Пленум состоялся буквально через несколько дней – 12 мая. Генеральный секретарь, стараясь держаться потверже, тяжело прошел к трибуне. Доклад был чудовищно длинный, докладчик не выговаривал больше половины слов, просто шамкал что-то.

Он был выставлен на публичное осмеяние, весь мир потешался потом. А мне было жалко его.

Это называлось «партийная дисциплина»: раз партия поручила…

Сразу после доклада Брежнева отвезли обратно в больницу.

Очень скоро точно так поднимали с кровати и переодевали очередного Генерального – умирающего Черненко. Тому вообще оставалось жить несколько часов, когда к его кровати подвезли урну для голосования и на несколько секунд поставили на ноги перед телекамерой. Стране демонстрировали, что Генеральный жив, все в порядке. Тот не мог даже говорить, только прошептал чуть слышно, на выдохе, свое знаменитое: «Все хорошо…» Это была затея Гришина – вытащить умирающего лидера из постели.

А врачи нашего знаменитого 4-го управления молчали, словно набрав в рот воды. Варварство.

Цепляясь друг за друга, за свои кресла, никто никому ни в чем не отказывал. Больной бронхитом Черненко и другие принуждали себя к охоте в Завидове, и Генеральный, не ведая того, сокращал им жизнь своими забавами. А они – сокращали жизнь ему, без ведома врачей едва ли не горстями всучивая таблетки.

Так доживали они, кучкуясь, губя себя и друг друга.

Да, дни Леонида Ильича были сочтены, мы, трое «прикрепленных», знали об этом, с тревогой ждали рокового дня, и каждый из нас думал: только бы не в мою смену, не дай Бог. Не только думали, но и обсуждали это вслух. Во-первых, чисто по-человечески – тяжело: он стал для нас своим. Во-вторых, вполне естественная смерть первого лица в государстве для каждого из нас могла обернуться чем угодно, при нашей-то системе – затаскают потом: что да как, а вы где были? О самом элементарном, о том, что останемся без работы, об этом как раз не думали.

…Весь мир знал о состоянии здоровья нашего Генерального, а никакого, хоть самого скромного медпункта на даче так и не организовали. Даже дежурную медсестру не прикрепили. То, что Брежнев медиков не жаловал, считая себя здоровым, дела не меняет.

Это не халатность, это – преступление.

Я чувствовал и ребятам говорил: можете не волноваться, все случится в мою смену, я знаю.

Почти угадал.

7 ноября 1982 года Генеральный секретарь с трибуны мавзолея приветствует военный парад. Очередная демонстрация благополучия: вождь жив, все в порядке. Он пытается отдавать честь, но рука вяло поднимается до уровня плеча, ключица по-прежнему дает о себе знать, беззвучно шамкает губами. Эти немощные попытки отдать честь превратились потом в массовую пародию, как и манера выговаривать слова по слогам.

8 тот же день, 7-го, он уехал на два праздничных дня в Завидово, «на охоту». Сидел там, безоружный, в машине, беспомощно и азартно следил за выстрелами своего телохранителя, в последний раз переживая жгучее чувства охотничьего азарта.

9 ноября я заступил на дежурство. Леонид Ильич появился на работе минут двадцать одиннадцатого. Я встретил его, как обычно, у лифта на третьем этаже. Вышел, пальто осеннее темно-серое – распахнуто, шапка ондатровая – в руках. Улыбается, руку протянул:

– Здравствуй, Володя.

Я сразу на любимую тему:

– Как охота?

– Хорошо.

До кабинета по коридору метров сорок. Я проводил его в комнату отдыха, помог раздеться. Начальник охраны уехал домой, и я остался один. Никто к нему не заходил в этот день, кроме помощников и референтов. Кажется, только Черненко зашел ненадолго по текущим вопросам. В середине дня попросил меня, как обычно:

– Я сейчас пойду обедать, что там у тебя?

Принес ему папку с повседневными делами.

Все, как всегда. После обеда он прилег на диван отдохнуть, и мы на пару часов переключили телефоны на приемную.

После обеда Леониду Ильичу нужно было сделать укладку волос. Но, увы, парикмахера не было, Толя наш в очередной раз запил… Он тоже был в Завидове, на охоте, успел утром побрить Генерального, то есть был трезв, а из Завидова приехал прямо в Кремль – очень даже крепко поддатый. Меня взяло зло: сколько можно?

– Ты что себе позволяешь!

– Будешь ругаться – вообще уйду, – ответил он невозмутимо.

– Ну и уходи!

Толя забрал свой парикмахерский ридикюль, развернулся и ушел.

Леонид Ильич проснулся в 17 часов.

– Давай Толю.

– Его нет.

– А в чем дело?

Я сказал как есть. Сказал, что прогнал его. Леонид Ильич на этот раз даже не рассердился.