Проклятие Лермонтова - Лин фон Паль

Висковатов считал, что этот пакет с письмами поэту вручили в Москве. Однако, если в Москве, то непонятно: а зачем? Сына старшие Мартыновы только что видели. Какие такие события могли стрястись, чтобы ему вслед слать письма? Однако старшие Мартыновы собирались лечиться летом на водах. В то же самое время и на тех же водах был и Лермонтов, который потом отправлялся в полк. Вот там-то и тогда-то Мартыновы и вручили ему пакет с письмами. Сына они не видели с весны. Это объяснение – наиболее внятное из всех, которые мне приходилось встречать, хотя и оно не объясняет, почему история с письмами спустя четыре года могла стать причиной дуэли!

По Беличенко, поэт выезжает в расположение своего отряда в сентябре. И вот теперь путь ведет его в Тамань. Там происходит его столкновение с контрабандистами, и оттуда, дождавшись хорошей погоды, он морем плывет в Геленджик, успевая или не успевая к визиту императора. А уж из Геленджика совершает переход на Ольгинский кордон и прибывает туда 29 сентября (эта дата есть в бумагах). И оттуда приходит рапорт командира закубанского отряда генералу Розену, что «первый период экспедиции окончен, а второй Государь Император в бытность его в Геленджике изволил отменить, а потому я предписал вместе с сим прапорщику Лермантову отправиться к своему полку».

Вот тогда-то и начинается большое путешествие Лермонтова по Кавказу, о котором он сообщал поздней осенью другу Раевскому: «с тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже…»

Выполняя предписание, Лермонтов движется в Тифлис, не зная, что еще 11 октября император его «помиловал» и отдал распоряжение перевести в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк корнетом. Он проделает весь путь от Ставрополя до Тифлиса, чтобы об этом узнать. И расскажет Раевскому в письме, что «два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и черкес (мирный, разумеется), – и чуть не попались шайке лезгин», а побывав в Тифлисе, добавит: «Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! – Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и, право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух – бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь».

В начале ноября оказавшись в Тифлисе, Лермонтов получает распоряжение отправиться в Караагач, где стоял тогда его Нижегородский полк, поскольку приказ о его переводе в Гродненский еще не дошел. Но полк в это время был отправлен в Кубу, где вспыхнуло восстание, а потом был переведен в Шемаху. Так что Лермонтову пришлось добираться до Кубы и Шемахи, а оттуда вместе с полком возвращаться в Кахетию. Во время недолгого пребывания в Грузии он успел посетить свою троюродную тетку Прасковью Ахвердову, воспитательницу Нины Чавчавадзе, жены и вдовы Грибоедова, равно как и саму семью Чавчавадзе. А 25 ноября до Тифлиса дошел наконец-то императорский приказ, и Лермонтова выключают из списков полка, а он сам покидает Грузию в начале декабря, когда и пишет другу Раевскому резюмирующее пребывание на Кавказе письмо с характерными словами в конце: «Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, – да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским. Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а, право, я расположен к этому роду жизни. Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку».

Совсем отвык от «фронта», то есть от муштры и смотров, и хотелось бы остаться на Кавказе… Но он «прощен» переводом в гвардейский Гродненский полк, который стоит в глуши, в Новгородской губернии. Вместо гор – болота, вместо кавказских вольностей – строгость во всем. Правда, и в эту глушь он увезет массу кавказских впечатлений и воспоминаний. Теперь он точно знает, где происходит действие его поэмы «Демон», – на Кавказе. На Кавказ он поместит героев своей будущей прозы. За этот год он увидел и перечувствовал много больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. И все сразу превращалось в материал для стихов и прозы. В этот год, хотя тело его ходило по горам, читающей публике было представлено стихотворение «Бородино». Написал его он, очевидно, еще в Москве, по дороге на Кавказ, но в предвкушении ратного труда, в котором так и не принял участия.

Лежа на больничной койке, он сочинил и другое стихотворение – о защите честного имени, пусть и ценой жизни. Если хотите, это все о том же – о вызове, брошенном всесильному царедворцу, об отмщении за поруганную жену – в былинно-песенном исполнении. Песня про купца Калашникова будет опубликована в следующем году, но на оригинале указан год – 1837. Столкновение правды и неправды, правды жизни и правды души. Реальности и иллюзий. Кавказ, который он помнил, по сути тоже оказался иллюзией. Если с детства он помнил Кавказ как земной рай, то в 1837 году он попал в земной ад. В детстве он был избавлен от зрелища войны, она происходила там – далеко, за пределами земного рая, и в основном – в его воображении. В 1837 году он оказался на реальном, а не воображаемом Кавказе. На этом Кавказе уже много лет шла война. Но удивительно – там, где шла война и могли убить, дышалось легче, чем в мирной России. Ему, вероятно, очень не хотелось возвращаться. Но увы! Возвращался он – как и уезжал – по высочайшему повелению и по казенной надобности…

3 января 1838 года Лермонтов приехал в Москву. И, разумеется, тут же пустился наносить визиты и посещать новогодние балы. Кавказская ссылка, оказавшаяся увлекательной прогулкой по горной стране и давшая массу впечатлений, была уже позади. Из никому не известного офицера лейб-гвардии он в 1838 году стал уже «тем самым Лермонтовым, который написал стихотворение „На смерть поэта“ и за это пострадал, а теперь прощен». Разумеется, на него смотрели с интересом. Но литературной славы за ним пока не водилось: кроме стихотворения, ходившего в списках, за ним числились только «Хаджи-абрек» да «Бородино». И то последнее – за подписью «-в», подлинное имя знали только посвященные. Какая слава? Славу нужно было еще заработать. Судьба дала ему для этого два года: практически все, что он мог и должен был сделать, – сделано в эти два года.

Внешняя канва его жизни в эти два года крайне незамысловата. Из Москвы он в середине января приезжает домой, в Петербург, где встречают его с большой радостью – как домашние, которые ждали его с нетерпением, так и люди, с которыми прежде он не был даже знаком, – друзья Пушкина, увидевшие в нем наследника, способного заменить погибшего поэта. Это – признание его заслуг? Да нет же! Он и сам понимает, что заслуг никаких пока нет, есть лишь благодарность за честный поступок. Он для этих людей слишком молод. Его нужно пестовать. Этим и занимаются законодатели литературной моды, пушкинский круг – Жуковский, Вяземские, Карамзины. Один из первых визитов в Петербурге, который он наносит, – Жуковскому. До Жуковского дошли слухи о поэме Лермонтова «Тамбовская казначейша», написанной в дороге с Кавказа в Москву. Поэма была из тех, «гусарского розлива», но практически без нецензурщины. Жуковский просил Лермонтова ее прочесть. Лермонтов прочел. Жуковскому понравилось, он послал Лермонтова читать свое творение П. А. Вяземскому. Вяземскому тоже понравилось, и он пообещал напечатать этот опус в ближайшем выпуске «Современника». Наивный Лермонтов обрадовался и отдал свою поэму в хорошие руки.