Последние дни. Том 1 - Тим Пауэрс

Пламтри вызвала такси по телефону-автомату с круглосуточной автозаправки «Тексако» на Атлантик, и, как только желтый седан, кашляя и скрипя, вкатился на затененную площадку рядом с пультами накачки шин и водяными кранами, возле которых находился телефон, Кокрен и Пламтри поспешили к машине и забрались на заднее сиденье. Остановившись, водитель переключил скорость на нейтральную, но не выключил мотор, однако он заглох, как только Пламтри закрыла дверь; таксист выключил свет, запустил стартер, дождался, пока мотор завелся, снова включил фары, перебросил рукоять на первую передачу и выехал на бульвар, прежде чем кто-либо из пассажиров успел заговорить.

– Лонг-Бич, – сухо сказала Пламтри. – Угол Оушен и Двадцать первой. – Она подняла руки к лицу и осторожно потерла нижнюю челюсть с обеих сторон.

– Недешево обойдется, – радостно отозвался водитель. Кокрен разглядел, что у него окладистая курчавая борода. – Туда далее-о-конько ехать-то.

– У нее денег хватит, – буркнул Кокрен, чувствуя, что ему хочется поругаться. Он глубоко вздохнул; в машине сильно пахло розовым ароматизатором, и он боялся, что его снова затошнит.

– О! – хохотнул водитель. – В ваших возможностях я не сомневаюсь. Я сомневаюсь в своих. – Голос у него был странно хриплым, и слова звучали не очень внятно; сквозь розовый ароматизатор Кокрен уловил запах очень дешевого сухого вина, отдававшего йодом и мокрыми улицами. Таксист определенно был пьян.

– Что, – раздраженно бросил Кокрен, – у вас горючки мало?

– Что есть горючка? – философски провозгласил водитель. – То, что горит. Водород, метан… По крайней мере, не закись азота. Альтернативное топливо? Но это электрический автомобиль – я езжу на чем-то вроде катушек индуктивности.

– Вот черт, – буркнул Кокрен и взглянул на Пламтри, сидевшую за спиной водителя, но та смотрела в окно и прижимала к носу бумажный платочек. «Упустила возможность поязвить», – подумал Кокрен. – Но хотя бы найти Лонг-Бич вы сможете?

– Легко. Как со стула упасть.

Пламтри сидела, все так же напряженно выпрямившись, и смотрела на пальмы и многоэтажные дома, словно изо всех сил старалась запомнить маршрут; Кокрен обмяк на сиденье и закрыл глаза. Шины жужжали и почавкивали в неровном ритме, и он пробормотал сонным голосом:

– У вас шины спущены.

Водитель снова расхохотался:

– Это экспериментальные шины, индийская резина. Держатся на глубоком вакууме. Если вакуум обмелеет, я сгорю.

Чушь, которую нес таксист, напомнила Кокрену о фразе, которую днем он услышал от Лонг-Джона Бича: «Ей Индия и ложе, и отчизна, жемчужина бесценная она». Кокрен нахмурился, не открывая глаз, и решил промолчать. Уже через несколько секунд он заснул.

В переулках и темных дворах Лонг-Бича выли собаки, и, если только звенящий воздух не был совершенно перекручен, что, по мнению Кути Хуми, вполне могло случиться, они выли и на песке пляжа – возможно, спутав электрическое зарево миллионов огней «Куин Мэри», стоявшей у другого берега гавани, с луной или близко пролетающей кометой.

Кути сошел с крыльца парадного подъезда и плотно прикрыл за собой дверь. «Или, – подумал он, когда ночной ветерок пронес эхо усиленного плача со стороны автостоянки старого дома, – может быть, собаки устали от нашей музыки. Арендаторы из соседних кварталов, несомненно, явились бы с жалобами неделю назад, если бы смогли найти источник шума».

Вот уже десять суток ночью и днем хоть кто-нибудь танцевал на автостоянке «Солвилля»; клиенты Элизелд ни с того ни с сего задумали этот эксцентричный обряд и горячо взялись за него, многие прогуливали работу ради своих индивидуальных четырехчасовых смен, и солидный бизнесмен, или татуированный cholo[31], или пышнотелая матрона старательно прыгали и топтались под музыку, ухающую из портативной стереосистемы, подключенной через несколько удлинителей к розетке на кухне. В воскресенье и понедельник минувшей недели это была случайная эклектичная последовательность рок-музыки шестидесятых, мариачи, рэпа и кантри-вестерн, но к последним выходным участники каким-то образом сошлись на единственной песне, записанной за десять с лишним лет до рождения Кути (некоторые называли ее «Ложись», другие – «Свечи на ветру»), которую хриплым, будто сорванным голосом исполняла Мелани; Арки Мавранос составил кассету, на которой снова и снова повторялась одна только эта песня: танцоры под нее могли плясать бесконечно.

Арки Мавранос и приемный отец Кути отыскали в ванной близ кабинета зашитый гипсокартоном старый камин, открыли его, выбрались на крышу и содрали рубероид, которым был закрыт дымоход, так что теперь в камине постоянно горели сосновые и дубовые дрова. В доме вполне хватало народу, для того чтобы поддерживать огонь и следить за ним, но Мавранос в последние дни начал жаловаться на необходимость ездить через весь город за дровами, и Кути опасался, что он скоро потребует срубить старые рожковые деревья, окружавшие стоянку.

Прошло десять дней этого посмертного бдения, а на теле мертвеца так и не появилось ни единого признака разложения. Кути задумался, смогут ли они поддерживать все эти меры до конца недели.

Кути вздохнул, вскинув взгляд к темным крышам.

И когда на теле старого короля признаки разложения все же покажутся и его нужно будет признать умершим, Кути, по всей вероятности, окажется… следующим королем. Его несчастные наивные погибшие родители намеревались вырастить из него какого-то индийского святого, нового Кришнамурти, этакого Джагад Гуру[32], и дисциплина тех времен со всеми медитациями, незабываемыми фактами и сакраментальной трапезой из копченой лососины и белой рыбы, которую как-то в пятницу 1988 года купили в «Еврейских деликатесах» в Фэрфексе, была не так уж далека от того, что требовалось от него теперь: он оставался девственником в физиологическом смысле и имел на боку незаживающую рану.

Именно для этого Арки Мавранос и Диана приехали сюда – передать мантию и объявить: «Le Roi c’est mort, vive le Roi»[33].

В последнее время в эти пробуждения прохладным солнечным утром (в то недолгое время после того, как откроешь глаза, и перед тем, как выберешься из постели, когда он, казалось, трепетал от головокружительного ощущения полета ворон над всем бассейном Лос-Анджелеса, извивался вместе с могучим железным приливом, ревущим по автострадам Сан-Диего, Харбора и Помоны, и был способен притопывать ногой в такт сердцебиению всего континента) он ощущал, что очень, очень хочет получить ту работу, которую привезли ему люди в красном грузовичке; лишь после того, как солнце опускалось за дымовые трубы «Куин Мэри» за четверть мили на другой стороне гавани, он как будто ощущал вкусовыми сосочками растрескавшегося асфальта вкус свежей крови и затхлого пива и улавливал спазмы безнадежно голодных безымянных отверженных в лабиринтах крошащегося бетона и гаражей и электрические радуги в стекле на углах улиц, а также содрогания от скрежета быстрой мелкой тряски или какой-то подземной грызни, которая незримо тревожила все тротуары.