Любовь - Рихард Давид Прехт

Сочувствие, сопереживание, благосклонность, самоотверженность и ответственность — все это наследие природы, которое мы делим не только с человекообразными обезьянами. В таком аспекте наблюдение Джейн Гудолл показывает, насколько сильна взаимная привязанность матери и ребенка у высших позвоночных; эта привязанность намного сильнее, чем того требует эгоизм и корыстолюбие. Ибо, если бы было верно, что привязанность матери к ребенку исходно служила эгоистичному стремлению сохранить гены, то в таком случае куда девается эта биологическая целесообразность, если глубокая взаимная привязанность матери и детеныша далеко превосходит всякую биологическую необходимость? Не смехотворны ли утверждения Газелина и его последователей об «оппортунизме» и «эксплуатации»? Ни Флинт не эксплуатировал мать, ни Фло не эксплуатировала сына. Если бы речь шла об оппортунизме, то Фло должна была выгнать сына сразу, как только тот вырос и мог уже обходиться без нее. Тогда ее эгоистичные гены были в полной безопасности.

Судя по всем признакам, взаимная привязанность матери и детеныша — по крайней мере у некоторых родственных человеку видов — достигает такой силы, что ее можно описать словом «любовь»! Не здесь ли надо искать исток этого великого чувства? И если так, то не означает ли это, что любовь задумана отнюдь не для совместного проживания представителей противоположных полов, а для чего-то совсем другого?

Среди биологов бытует весьма популярная история о сотворении человеческой любви. Вот версия этой истории, приведенная в книге американского антрополога Элен Фишер «Анатомия любви» («The Anatomy of Love»), вышедшей в 1992 году.

Вот эта история.

Приблизительно четыре миллиона лет назад обезьяны покинули тропический лес — ну, по крайней мере некоторые из них. Исполинские тектонические силы обрушили Восточноафриканскую плиту, и образовалась Рифтовая долина. В то время как предки нынешних шимпанзе, бонобо и горилл остались влачить существование в ставшем тесным лесу, предки человека вырвались на простор саванны. Здесь, на открытом, поросшем травой пространстве, все было по-другому. Наши предки быстро отучились ковылять на четырех конечностях и лазать по деревьям и усвоили хождение на двух ногах. Такое хождение давало преимущество при наблюдении за тем, что происходит вокруг. Но для самок это было большим неудобством. В лесу они удобно таскали детенышей на спине. Но как прикажете перемещаться на своих двоих да еще тащить с собой палки, камни и в придачу ребенка? Коротко говоря, в саванне женщина надорвалась и из-за этого стала по-иному выбирать себе партнера. Возможно, самки наших далеких предков и питали слабость к могучим, пышущим тестостероном самцам, но менее мужественные, зато более мягкие и заботливые самцы были полезнее. Женщины стали моногамными. Во Вселенной произошло нечто неслыханное: в мозге человека включилась схема любви. Каким-то непонятным образом женский дух вселился в мужчин. Выражаясь словами Элен Фишер: «Жизнь в паре имела для женщины решающее значение, но такая жизнь оказалась полезной и для мужчин. У них была бы масса хлопот от необходимости защищать гарем и заботиться о нем. Поэтому естественная селекция благоприятствовала тем, кто имел природную склонность к парной семье, и мозг человека развился соответствующим образом» (60).

Этой милой истории — ее можно было бы назвать биологическим мифом о сотворении любви — можно верить или не верить. Это тем больше вопрос веры, так как не осталось свидетелей, которые могли бы ее правдиво подтвердить. На этом же основании можно усомниться в достоверности благостной картины: тяжело нагруженная Ева и рыцарски помогающий ей Адам.

Из этой целенаправленно составленной истории романтической эволюции очень трудно понять, в чем состоит преимущество Адама. Парная семья была полезна для мужчины, пишет Фишер. Вместо гарема ему теперь приходилось защищать всего лишь одну женщину. Но кто, ради Дарвина, может утверждать, что у наших мужских предков были гаремы, как у горилл? Может быть, они жили открытыми сообществами, как более близкие нам бонобо? И разве не могли мужчины объединяться, чтобы сообща защищать от врагов и диких зверей своих женщин, как это делают большинство видов обезьян? Мужчина как «защитник» и «кормилец» одной-единственной женщины — это идея скорее христианская, чем биологическая.

Еще более темными и малопонятными выглядят в этом мифе предполагаемые изменения в головном мозге. По мнению Элен Фишер, эволюция благоприятствовала «тем, кто имел генетическую предрасположенность к образованию пар, — и в соответствии с этим произошло развитие анатомии и физиологии мозга, его биохимии. Здесь, правда, мы уже вступаем в область не химии, а скорее алхимии. Можно без колебаний отбросить взгляд на любовь — этот неимоверно хрупкий психологический и невероятно сложный поведенческий феномен — как на некую генетическую предрасположенность, закодированную в нашем геноме. Единственное, что, вероятно, существует в действительности, это гормоны, определяющие обоюдную материнско-детскую привязанность. Правда, эта особенность головного мозга развилась не четыре миллиона лет назад, а намного раньше; такие гормоны вырабатываются у всех обезьян. Гормоны привязанности старше, чем половая любовь.

Именно такие рассуждения привели в 1970-е годы австрийского этолога Иренеуса Эйбл-Эйбенфельдта к одной оригинальной идее: нельзя ли предположить, что первоначально любовь была задумана не для отношений мужчины и женщины? По Эйбл-Эйбенфельдту, любовь впервые связала не их, а мать и дитя. Любовь — следствие необходимости воспитывать потомство, а не результат сексуальности. «Половое влечение есть весьма причудливое средство порождения привязанности, но у нас, людей, оно играет в этом отношении большую роль. Несмотря на то, что это одно из древнейших влечений, оно — за редкими исключениями — не способствует формированию долговременной индивидуальной привязанности. Любовь коренится не в сексуальности, которая служит лишь дополнительным стимулом, усиливающим привязанность» (59).

Эйбл-Эйбенфельдт писал это, имея перед глазами высказывания своего наставника Конрада Лоренца, который считал любовь побочным следствием агрессивного общественного поведения. В противоположность своему учителю Эйбл-Эйбенфельдт рисовал образ человека не столь «зоологическими» мазками. Эйбл-Эйбенфельдт — чуткий гуманист, в чем ни в коем случае нельзя упрекнуть Лоренца. Тем не менее модель Эйбл-Эйбенфельдта не снискала ни популярности, ни лавров. Напротив, началось победное шествие модели Элен Фишер. На первый взгляд утверждения Фишер представляются убедительными и логичными, но только на первый взгляд. Законы природы не следуют законам человеческой логики, согласно которой каждый следующий шаг вытекает из предыдущего — сексуальность, влюбленность, любовь. Но такое построение не делает истинной историю, кажущуюся нам вполне осмысленной, ибо у природы нет рафинированного генерального плана движения от вожделения до любви. Скорее, это рафинированный конструкт человеческого ума, испытывающего потребность задним числом упорядочить хаос, царящий в природе и культуре.

Напротив, Эйбл-Эйбенфельдт исходит из предпосылки о том, что самой сильной в животном царстве является привязанность матери к детенышу, по крайней мере у животных, которые ухаживают за своим потомством. Жертвенное поведение львиц, защищающих потомство, — это не поэтическое преувеличение, и такое поведение характерно не только для львиц. Мнение о том, что любовь зарождается после рождения детенышей, а не за недели или месяцы до него, хорошо объясняет тот факт, что обоюдная привязанность матери и ребенка у человека тоже, как правило, является более глубокой и надежной, чем обоюдная привязанность мужчины и женщины.