Послание госпоже моей левой руке - Юрий Буйда

Палач — не убийца. Убивать ему приказывает царь, который руководствуется Божьей волей. Вместе с тем палач — это ходячий соблазн, потому что ему дозволено то, что другим запрещено под страхом смерти: он убивает людей безнаказанно. В государстве есть только один человек, который наделен таким же правом: царь. Царь и палач — священные животные, неразлучные избранники, полубог и полудьявол, но один служит воплощением всего доброго и должного, тогда как другой воплощает неизбежность зла.

Людская молва наделяет царей магической силой. Например, французские короли обладали способностью исцелять от всех недугов наложением рук. Но чудесными свойствами обладало и все то, что было связано с палачом. Люди боялись прикасаться к нему и орудиям его труда: известен случай, когда одна девушка, случайно положившая руку на рукоять его топора, в конце концов, как ни противилась судьбе, погибла на эшафоте. Люди искали исцеления в источнике Сен-Сир-ан-Тальмондуа, где некогда утонул палач. Именно палач одолел темные силы, что ввергли в беспробудный сон принцессу, которую называли Спящей красавицей. Только у него, у палача, можно было купить волшебную мандрагору, выраставшую под виселицей из семени повешенного, или части человеческого тела, служившие лучшим средством от множества болезней: например, человеческая кровь помогала от эпилепсии, жир — от артрита, а от головокружений — толченое человеческое сердце, которое следовало принимать по щепотке с утра на голодный желудок. Многим хотелось отведать мяса человека, умершего неестественной смертью, чтобы заполучить остаток его жизни. Палач, который по долгу службы обязан хорошо разбираться в анатомии, часто ставил на ноги больных, от которых отказывались врачи.

Палач существует на границе света и тьмы, порядка и хаоса. В своей войне с хаосом Запад, который со времен Платона и Прокла убежден в том, что знание есть спасение, пытается все упорядочить, взять под контроль, назвать, вывести на свет Божий. С течением времени фигура палача становится все более отчетливой, все менее демонической. Он выступает в роли муниципального чиновника на контракте, который приносит такую же присягу городу, как сборщик налогов или ночной сторож. Ему поручается следить за публичными и игорными домами, чистить отхожие места и убирать с улиц падаль. Кое-где палачи образуют цеховые сообщества, как кузнецы, перчаточники или ткачи.

Однако люди не могут признать убийство нормальной работой, такой же, как изготовление гвоздей или выделка тканей, а палача — таким же полноправным членом общества, как кузнец или пекарь. Палач может быть честным человеком, но дело, которым он занимается, всеми признается бесчестным. В тени, отбрасываемой палачом, распускаются только цветы зла. И человек, побывавший в руках палача, даже если потом его признавали невиновным и оправдывали, оставался обесчещенным и уже никогда не мог восстановить свое доброе имя.

Общество ставило палача на одну доску с евреями, актерами, бродягами и проститутками, оно боялось палача, ненавидело его и брезговало им. И власти не могли игнорировать общественное мнение. Регламентом, который был издан в Страсбурге в 1500 году, палачу предписывается вести себя скромно, на улице уступать дорогу честным людям, не прикасаться на рынке ни к каким продуктам, кроме тех, которые он собирается купить, в тавернах не подходить к гражданам города и другим честным людям, не пить и не есть рядом с ними, не участвовать в азартных играх. А в Бамберге, кроме того, палачу предписывалось стоять в церкви сзади у двери, при раздаче же причастия — подходить к священнику последним. В Испании палача обязывали носить черный плащ с красной каймой и желтым поясом и разрешали жить только за городской чертой, в доме, выкрашенном в красный цвет.

В России дело обстояло иначе. Для русских Афины всегда были выше Рима, образ жизни — важнее цивилизации, а храм — дороже дома. Познанию Бога русские предпочитают безусловную веру в Него, знанию — любовь, и творческий хаос для них — естественная среда обитания. В мире, захваченном злом, они принимают Рождество как неизбежный факт, а все свои упования возлагают на чудо Воскресенья. Для них общение с Богом важнее общения друг с другом, и обществом они становятся в храме, а не в театре, не в цирке, не на городской площади. Может быть, именно поэтому русских так сильно поразила любовь царя Ивана Грозного к театральной аффектации, к казовой стороне жизни, в которой он играл разные роли — мудрого правителя и безмозглого юродивого, аскета и развратника, палача и жертвы.

Палачи в России набирались по большей части из уголовных преступников, жили они в тюрьме за государственный счет, а если среди них встречались добровольцы, то нередко это были люди с психическими отклонениями, те, кого мы сегодня назвали бы маньяками.

Арсенал русских палачей не отличался разнообразием: им неведомы были такие достижения цивилизации, как испанский сапог, нюрнбергская машинка для снятия кожи со спины или полая фигура, утыканная изнутри гвоздями. Казни на Руси были явлением будничным, жестоким и скоротечным. Поскольку же мало кто из русских зрителей верил в справедливость земного суда, то главным действующим лицом таких спектаклей становились чаще всего не палачи, а жертвы.

Революции и войны в двадцатом веке смешали людей, понятия и ценности. Смешались палачи и жертвы. Известна история о человеке, который в конце 30-х и в 40-х годах был исполнителем смертных казней, а потом разыскивал детей расстрелянных и усыновлял-удочерял их. Он был добрым человеком, который, однако, вершил злое дело. Он был палачом. А вот Сталин, Берия или Хрущев палачами не были — они отдавали приказы палачам, и это страшнее хотя бы потому, что Сталин, Берия и Хрущев приказали — по своей воле, не за деньги — убить миллионы, а палач по их приказу — и не по своей воле, за зарплату — убил восемьдесят семь человек. Они оказались в одной цепочке, но не срослись в одно целое. Этот факт никого не оправдывает и не снимает ответственности ни с царей, ни с палачей. Речь всего-навсего о зарплате, о деньгах. Как-то моя бабушка — вообще-то темная крестьянка — сказала, что Сталин не любил деньги, а Пушкин — любил, и это единственное, что делает их разными на весах Господа. Это, конечно, не о палачах, а скорее о человеческой природе, о людях и Боге.

Безумие всегда было частью нормальной русской жизни.

В «Борисе Годунове» Пушкин создал первый в русской литературе образ юродивого. Образ сам по себе схематичный, ложно многозначительный, но в то же время и точный: он соответствовал русской традиции почитания умом обиженных. Впрочем, русское отношение к психически больным мало чем выделяется из мировой традиции, которую можно описать одной фразой — «устами безумца глаголет Бог». Продолжая дело Шекспира («Король Лир» «утверждает безумие живой правды», полагал Мелвилл), немецкие романтики создали галерею умом ушибленных пророков, сновидцев и ясновидящих путешественников from Bethleham to Bethleham — из Вифлеема в Бедлам. Или из Бедлама в Вифлеем. Кому что нравится.

И все же, наверное, ни одна другая литература не обращалась к теме безумия так часто и с такой настойчивостью, как русская, сделавшая эту тему своей визитной карточкой. Пушкинское «Не дай мне Бог сойти с ума!» витает надо всей русской культурой: Гоголь сводит с ума Акакия Акакиевича и сочиняет «Записки сумасшедшего», Гаршин — «Красный цветок», Тютчев — «Безумие» («Там, где с землею обгорелой…»), Чехов — «Палату номер шесть», за ними — Леонид Андреев, Сологуб, Горький, Булгаков… И надо всеми возвышается угрюмый замок Достоевского. Его романы — Желтые Дома. Погрузившись в угарный хаос русского характера, исследовав отклонения его, Достоевский, как принято считать, отчетливее других выразил все существенное в понимании России и русского народа. Пушкинский Дом у Достоевского стал Мертвым Домом, грезящим о Пушкинском Доме.