Антология русской мистики - Аркадий Сергеевич Бухов

был тотчас пожертвовать собою и предложить свою руку молодой Лизе: быть может, Зенеида мало-помалу привыкнет к родственным сношениям с врагом своего спокойствия и, в чистом своем воображении, назовет братнею любовью то чувство, которое теперь разоряет ее сердце и усугубляет несчастие?.. Но в таком случае надобно пожертвовать и невинною Лизою! — я не могу любить ее; я буду принужден обманывать ее всю жизнь. Можно ли надеяться, что ревность не вольет новой чаши яду в сердце Зенеиды?.. Она не могла даже вымолвить, что я буду любить другую! Страсть пылает в ней со всею силою — с целым напряжением жизни, личной обиды и домашнего несчастия. Боже мой! Боже мой! что будет с нею, когда к судорожным усилиям, которые употребляет она теперь для подавления в себе пожирающего ее пламени, присоединятся еще мучения ревности!..

Я терялся в соображениях и, думаю, был несчастнее самой Зенеиды. Жестокое положение!..

Я не видал Зенеиды несколько дней сряду и не искал встречи с нею. Впрочем, и сама она не показывалась. Они съезжали с дачи 25 августа. Я намеревался прожить за городом еще десять дней. Уединение в месте, освященном ее страданиями, обещало моему воображению какую-то прелесть ночного ужаса на кладбище: я желал насладиться ею непременно.

Накануне того дня муж ее пришел ко мне и обременил меня упреками, что я их забываю. Он всегда был чрезвычайно вежлив со мною, — и мне кажется, что мысль же нить меня на Лизе первоначально родилась в его голове!.. Я должен был отобедать с ними: приехало еще несколько человек гостей из города. Зенеида была бледна как смерть. Мы не смели взглянуть друг на друга.

После обеда все мы пошли гулять в сад. Я приметил в ней беспокойство: она, казалось, хотела переговорить со мною. При первой удобности, когда толпа гуляющих рас сеялась по узкой дорожке, которою мы шли, я поравнялся с нею. При повороте на другую дорожку мы благополучно очутились впереди наших спутников.

— Я желала сказать вам два слова.

— Я это приметил.

— Вы, по несчастию, удивительно как все приме чаете!.. Могу ли я полагаться на ваше великодушие?

— Сударыня, полагайтесь на мой долг и на мое к вам уважение.

— Скажите мне правду: просил ли вас мой муж посещать нас в городе?

— Несколько раз.

— Вы ему обещали?

— От всей души!

— И вы намерены сдержать обещание — не правда ли?

Я не отвечал ни слова.

Она быстро взглянула на меня: глаза ее мгновенно наполнились росою, сквозь которую вдруг пробились лучи удивительного света и проникли до глубины моего сердца. Она была в сильном волнении.

— Я прибегаю к вашему великодушию!.. Здесь объяснения не нужны… Вы знаете все… Ах, вы все знаете! Я несчастна: более не могу сказать вам… Но если еще смею называть вас другом… Да! вы не можете быть врагом моим!.. Именем этой дружбы заклинаю вас: сжальтесь над несчастною, над самою несчастною женщиною в мире!..

— Довольно, довольно! Вы желаете, чтоб я не сдержал моего слова?., так ли?.. Будьте совершенно спокойны: это давно уже решено в душе моей. Мы никогда не увидимся, и я беру на себя все последствия.

— А! У меня отлегло сердце!.. Я не обманулась в рассуждении вас… Я была в том уверена!..

Разговор такого рода не мог быть продолжителен. Мы слишком хорошо понимали друг друга и долее не могли мучить себя словами. Казалось, будто гром упал в нашу грудь и будто в то же самое время мы были спасены от какой-то погибели. Мы шли в безмолвии минут десять: потом говорили о погоде, говорили о росе, говорили о занимательности осенней пестроты дерев…

— Я еще в долгу перед вами.

— Как! что такое, сударыня!

— Помните кольцо вашей сестры?.. Мне его отдали; я все хотела отослать его к вам и потеряла. Но я купила другое, которое прошу вас принять в замену потерянного…

Она вынула из платка гладкое золотое кольцо со звездочкою наверху и подала его мне робкою рукою.

Я взял его.

— Нужды нет! — сказал я с натянутою холодностью. — Оно всегда будет считаться у меня сестриным кольцом.

Удовольствие мелькнуло на прекрасном ее челе.

Я все лето видел это кольцо на пальчике Зенеиды, и она, казалось, была мне очень благодарна, что я притворился, будто не узнаю его.

Возвратясь к крыльцу дома, я простился с хозяином и сказал ему, что намерен уехать на несколько месяцев из Петербурга… О, кто мне теперь укажет то волшебное сияние, каким при этих словах озарилось ее лицо! Радость прыснула из ее взоров струей радужных искр. Она торжествовала; она видела, что самовластно располагает мною… Несчастная! она была благодарна за то, что я вонзал ей нож в сердце по ее приказанию.

Прошло полтора года: я не выезжал из Петербурга, но совершенно оставил общества, в которых без нее не предвидел для себя удовольствия и где, однако ж, боялся встретиться с нею. Я мучился, я грустил, плакал, приходил в отчаяние — даже был болен. Потом мне казалось, будто я забыл о ней — и двадцать раз в день повторял я про себя: «Да! я забыл о ней!..»

Это, как говорят многие, ничтожное событие сообщило моей жизни совсем другое направление: прежде я существовал в свете для людей, то есть для себя; теперь пристрастился к наукам, к словесности, к размышлению, стал даже писать со скуки и жил совершенно для себя, то есть для людей. Я писал! Любители чтения меня читали; любители словесности меня преследовали: все было, как должно быть и очень весело.

В городе свирепствовала нервическая горячка. Я занемог и чуть не умер. В припадках бреда мне грезилось, что на каком-то бале я вальсирую с Зенеидою: на другой день сказывал мне камердинер, что я кружился по комнате с подушкою. Однажды я уверял доктора, что иду за ее гробом на кладбище, и описывал ему все подробности погребального шествия. Я выздоровел после трехмесячной болезней все видения кончились.

Весна случилась прекрасная: я скоро начал выезжать и раз вздумал навестить одну родственницу, которая всегда была дружна с семейством Зенеиды. Я надеялся услышать от нее что-нибудь о той, которой образ и идеальное счастье с такою отрадою лелеял в своем воображении. Еще до моей болезни я слышал, что муж ее оставил свою любовницу: мне приятно было предполагать, что теперь он хорошо живет с женою. Впрочем, я решился сам ни о чем не спрашивать.

В передней застал я чужого лакея в трауре и не обратил на