"Тигр" охотится ночью - Виктория Дьякова

– Я рада видеть вас, капитан, – скажет она своим певучим, мелодичным голосом. – Я уже написала о вас Джилл. Она тоже хочет познакомиться с вами. И Пауль…

– О чем задумалась, док? – тронул Наталью за плечо Роджерс. – Ты как будто здесь и одновременно – далеко.

Не отрывая взгляда от пляшущих языков пламени костра, она медленно проговорила:

– Просто представила себе, как мы с тобой приедем в Сайгон и как мадам Мари примет нас…

– Думаешь, хорошо примет? – Том присел рядом и протянул ей банку печенья: – Угощайся, док.

– Не хочу, меня уже воротит от него. Слишком сладкое. – Наталья повернула голову к Тому, в ее светлых глазах отражались сполохи огня. – А примет хорошо, не сомневайся. Как же иначе?

– Нэт, а ты и вправду княжеская дочка? – неожиданно спросил он. – Твой отец был настоящим князем?

– Именно так, Том. Хотя мне и самой теперь это кажется иногда странным. В современной жизни моя родословная давно уже утратила свое изначальное значение, а когда-то была очень важной. Мой отец рос самым младшим в семье, после революции остался в России. Но его арестовали и расстреляли как врага народа. А мама умерла еще раньше. Я долго думала, что от болезни, но потом мне сказали, что ее отравили. Специально. Мы с сестрой Лизой остались на попечении нашей гувернантки Фру, она заменила нам мать. Лиза училась в консерватории, хорошо играла на рояле. А я нигде и поучиться-то толком не успела: только окончила школу – грянула война. Сначала работала санитаркой в госпитале, потом – переводчицей. Фру с детства обучила нас с Лизой немецкому и французскому. Бывало, день говорим только по-немецки, а день – только по-французски. Чередовали, в общем, вот и пригодилось. Так переводчицей и дошла до Берлина. Сестра тоже воевала. У нее звание даже повыше, чем у меня, было, она капитан, как и ты. Несколько раз со спецзаданием в тыл немцев ходила, с партизанами и подпольщиками диверсии устраивала…

Том молчал, внимательно случшая рассказ Натальи и тоже глядя на огонь.

– Какое-то время после взятия Берлина мы с ней оставались с нашими войсками в Германии, а потом вернулись домой. – Наталья грустно усмехнулась: – Надеялись, что на родине учтут наши заслуги, ведь у нас обеих к тому времени и ордена, и грамоты были, надеялись, что отстанут от нас наконец, позволят жить спокойно. Не тут-то было! Все только еще круче закрутилось. Всех Лизиных товарищей по подполью уничтожили, руководителя группы расстреляли, а его заместителя сослали в лагерь. Какая-то крупная партийная шишка настучала, что якобы они не диверсии проводили, а с немцами сотрудничали. Интересно, а кто же тогда диверсии в то же самое время устраивал? Полицаи? Словом, закрутилась карательная машина по новой. Еле ноги унесли. Лизин старый товарищ помог. Он сам из спецслужб был, а его брат в одной с Лизой группе состоял. Погиб, правда… Брат же его помог нам бежать, чтобы было потом кому против коммунистов-преступников свидетельствовать. Так благодаря ему живы и остались. Фру теперь в Лионе живет, у своих родственников, она же француженка родом. Хотя всю сознательную жизнь в России прожила. А Лиза… – Она снова вздохнула. – Три года назад Лиза вернулась в Россию. Не знаю, что с ней там сейчас и как, переживаю. Писем не пишет, а может быть, их просто не пропускают. Жива ли? Ни весточки, ни словечка…

– А зачем вернулась-то? – спросил Том. – Соскучилась, что ли?

– Не думаю. Просто она в Германии какие-то документы нашла, подтверждающие, что ее товарищи были невиновны, вот и поехала, чтобы реабилитировать их. Но вряд ли у нее что-нибудь получится. У коммунистов система такая: они друг за друга горой стоят, своих не сдают. Лучше уж сами потом придушат тихонько, согласно энкавэдэшной этике. Так я и осталась за границей одна, без сестры. Впрочем, Лиза с самого начала со мной у мадам Мари не жила. Она в основном в Германии обитала, всё эти оправдательные документы искала. Нашла. Не знаю вот только, на счастье или на беду себе. И так, наверное, уже и не узнаю никогда. Проклятая страна! Ни увидеться с родственниками, ни письма отправить, каждый шаг под контролем!

– Вот и Вьетконг такой же жизни пожелал, – хмыкнул Роджерс.

– Ну да, – подхватила Наталья, – не понравилось им, видите ли, под французами жить! Можно подумать, без французов им лучше будет. Однажды при мне допрашивали какого-то их военачальника, забыла его имя… Впрочем, ты сам знаешь: у них имена такие, что не только запомнить, но и по буквам-то произнести – язык сломаешь. Так вот этот местный военачальник говорил о простых бойцах и простых людях, которые разделяют их идеи и слепо следуют за ними, с нескрываемым презрением. Его высокомерие невольно напомнило мне тогда разговоры в штабе генерала Шумилова, когда энкавэдшные деятели легко решали, сколько солдат должно погибнуть и скольких еще на смерть отправить. Для них ведь человеческие потери – так, плюнуть да растереть, главное для них – собственное благополучие. Вот и тут то же самое. А по мне, уж лучше французам нужники чистить, зато жить по-человечески: когда тебя попутно и грамоте обучат, и оденут с шиком, и накормят до отвала. И если французы только к физическому труду вьетконговцев привлекали, то большевики всю умственную и жизненную энергию из них высосут. Превратят в безвольных запрограммированных роботов, и из такого рабства им уже не выбраться. Будут жить в нищете и горбатиться на горстку партийных начальников, да при этом еще и восхвалять их. Причем вполне искренне – коммунисты умеют засорять мозги своей пропагандой.

– Но объяснять это вьетконговцам бесполезно. – Том прикурил от костра сигарету. – Ты же видела, они здесь все абсолютно невменяемые. Хотя если постараться… – задумчиво проговорил он. – Да, согласен, головы их уже забиты всякой дребеденью, нас дико боятся, ни одному нашему слову не верят. Но ведь когда поглядят хотя бы на то, что мы едим, как время проводим, как смеемся между собой, может, какой-нибудь винтик у них в мозгах и повернется. И со временем вся советская пропаганда полетит к черту. Настоящих убежденных коммунистов здесь мало, подавляющее большинство – темные и запуганные властью люди. Глядя на них, я иногда думаю: интересно, чем они живут? Любят ли своих близких и друзей или только Хо Ши Мина? Непонятны мне пока эти азиаты. Ты заметила, что они никогда не улыбаются? Вот так, как мы, – широко, спонтанно, иногда вообще без повода…

– Везучий ты, Том. – Наталья положила руку ему на плечо, он повернулся и поцеловал ее. – А мне вот они слишком хорошо понятны. Я сама целых тридцать лет жила точно так же, как они сейчас. И иногда мне становится их жалко. Но когда я вижу, как маленькие черноволосые женщины с кулаками набрасываются на американцев и кричат им в лицо: «Оккупант! Убирайся, оккупант!», то они сразу напоминают мне выпущенных из ада бесенят, одержимых разрушительной энергией зла. Так и хочется сказать им: очнитесь, хватайте детей и бегите на юг, к французам! Или – к американцам. Главное, бегите немедля, прямо сейчас, иначе потом – если мы проиграем эту войну – вас уже не выпустят! Никогда и никуда не выпустят. И вы так и сдохнете на своих рисовых полях в своих рваных старых платьях лет в тридцать, а то и раньше! У французов пусть в прислугах ходить будете, зато лет до семидесяти проживете. Но какое там! Им уже внушили лозунг: «Мы – не рабы, рабы – не мы». Боже, как мне все это знакомо! – от воспоминаний о прошлом Наталья даже вздрогнула. После паузы заговорила о другом: – Всякий раз, когда во время войны я встречалась с мадам Мари, она предлагала мне уехать вместе с ней в Германию. А я не то чтобы боялась… Нет, боялась, конечно, но не Гитлера: по мне, так СС лучше, чем НКВД. Я за сестру боялась. Мы же с ней в разных местах воевали, а встретиться все никак не удавалось. Бежать же надо было только вместе. Иначе, я знала, ее заживо из-за меня сгноят. А в том, что бежать из коммунистического рая нужно, я тогда уже не сомневалась. Поняла в тот самый момент, когда впервые сына мадам Мари увидела, как только первыми фразами с ним обменялась, как только в глаза его заглянула… Он со своей частью вошел в деревню, где я тогда жила, и я, познакомившись с ним, сразу поняла: хочу туда, где живет он. Но… не случилось. – Она опустила голову, голос зазвучал глуше: – Я говорила тебе, он погиб в сорок третьем…