В погоне за памятью. История борьбы с болезнью Альцгеймера - Джозеф Джебелли

Однако у исследования Уокера есть два крупных недочета. Во-первых, его результаты показывают корреляцию, а не причинно-следственную связь: чтобы установить ее, потребовалось бы наблюдение над испытуемыми в течение нескольких лет. Во-вторых, не исключено, что результаты получились искаженными, поскольку испытуемым пришлось спать в незнакомой обстановке. Уокер просил их дома вести дневник сна и сказал, что в лаборатории можно спать точно так же, но все же, пока не удастся количественно измерить разницу между обстановкой дома и в лаборатории, результаты можно толковать по-разному.

Именно так и поступили Хольцман и его коллега – невролог Брендан Ласи. «Несмотря на все эти вопросы, – писали они в заметке, сопровождавшей статью Уокера, – значение исследования в том, что оно позволяет по-новому взглянуть на изменения сна и памяти в доклинической фазе болезни Альцгеймера, а также открывает потенциально новые направления исследований»7. Хольцман и Ласи предложили поискать альтернативные механизмы взаимодействия этой триады – бета-амилоида, сна и памяти. По их мнению, бета-амилоид, вероятно, воздействует одновременно и на сон, и на память, а возможно, расстройства сна, вызванные старением, влияют и на память, и на бета-амилоид, а тот, в свою очередь, нарушает сон, что запускает порочный круг. Как в этом участвуют клубки, остается неясным. Но несмотря на все сложности, никто не станет спорить, что крепко спать по ночам полезно для здоровья, а стремительно развивающаяся новая область исследований подтверждает это целиком и полностью.

Что же нам делать со всей этой неопределенностью? Если бы дедушка был жив, он, наверное, посоветовал бы прожигать жизнь, как рок-звезда, ведь аскетические привычки его явно не защитили. Но все же нельзя отрицать, что нелекарственная профилактика болезни Альцгеймера возможна, пусть с ней и не все ясно. Разумеется, я как ученый первым скажу, что просто наличия данных недостаточно, это должны быть хорошие данные – крупные выборки, неоднократное повторение результатов и так далее, – но поскольку мы знаем, что подобные коррективы образа жизни в принципе полезны, самый разумный подход – подстраховаться. А значит, будем придерживаться средиземноморской диеты. Постараемся больше двигаться. Научимся избегать стресса. Займемся тренировкой мозга. Будем хорошо спать. Терять нам нечего – а приобретем мы все.

В октябре 2012 года, вскоре после кончины Аббаса, я поехал на конференцию Нейрофизиологического общества в Новый Орлеан, где собралось почти 30 000 моих коллег-нейрофизиологов. Ученые считают своим долгом побывать на этой конференции с момента ее основания в 1969 году. Здесь собираются самые увлеченные исследователи, чтобы представить свои результаты и обменяться соображениями. Я тогда только окончил второй курс и впервые ощутил вкус международного сотрудничества на высочайшем уровне. И не разочаровался. На протяжении пяти прекрасных дней я знакомился и разговаривал с людьми, проводящими самые передовые эксперименты в истории науки. Каждое утро мне вручали объемистый каталог с анонсами новых выступлений – надо было тщательно планировать день, иначе не успеешь послушать и посмотреть даже малую толику того, что тебе предлагают, – и каждое утро я сразу открывал раздел, посвященный болезни Альцгеймера.

Когда я шагал по бесконечной череде лекционных залов и коридоров со стендовыми докладами, то ощущал в основном гипнотическую смесь благоговения, увлеченности и досады. Столько революционных открытий, столько новых теорий, что мне хотелось создать армию своих клонов, чтобы везде успеть. Я уже сомневался, сохранила ли передовые позиции моя работа по изучению иммунных клеток мозга. Похоже, исследования в нашей области распространились сразу по всем направлениям, словно щупальца осьминога, и охватывали все новые и новые неведомые территории.

И вот однажды вечером, когда я вернулся в свой гостиничный номер, мне по скайпу позвонил отец. Как и другие мои родственники, он интересовался, не узнал ли я сегодня чего-то такого, что могло бы помочь Аббасу. Я ответил, что все исследования, о которых я слышал, экспериментальные и едва ли облегчили бы дедушкино состояние. И увидел разочарование на папином лице. Отец видел, как угасал Аббас, и, наверное, боялся, что его ждет такая же кончина. В последний год жизни у Аббаса стали особенно заметны перепады настроения, которые раньше не были ему свойственны: какие-то знаки из прошлого – знакомая мелодия, старая фотография – вызывали у него внезапные приступы радости, к нему возвращалась связность мышления, но все это сменялось длительными периодами замкнутости, когда его разум блуждал в лабиринте экзистенциальной тревоги и неизвестности.

Думаю, отец к этому времени был готов попробовать любой метод профилактики, и в глубине души мне было стыдно, словно я подвел его. На моей стороне были батальоны нейрофизиологов, а я ничего не мог предложить. С такой реальностью сталкиваются все ученые. Как бы мы ни старались, у всех передовых исследований есть одна общая черта, от которой впору прийти в ярость: они дают многообещающую наводку, которая зачастую внезапно оборачивается пшиком.

Но несмотря на это я сказал отцу, что есть пять направлений экспериментов, которые, возможно, позволяют заглянуть в ближайшее будущее. Нейрофизиологи копают везде, где только можно. Дедушка страдал не напрасно.

Молодой человек посмотрел в микроскоп. Изображение сфокусировалось, в поле зрения показались клетки, он навел резкость. Он потратил десять лет на попытки провести этот эксперимент и уже терял терпение. Более того, деньги на исследования кончались, и репутация ученого пошатнулась. А вдруг его коллеги правы? Вдруг это фантазии? Ведь он собирался переписать законы природы. И ученый собрался с духом, приготовившись к очередной неудаче.

Однако его ожидал сюрприз. Он по-прежнему не знал, что перед ним, но что-то изменилось. И он отошел от микроскопа с одной всепоглощающей мыслью: «А вдруг это оно и есть?!»

Синъя Яманака – настоящий щеголь с мягкими манерами, острой интуицией и лукавым юмором. Он сын фабриканта, вырос в японском городе Осака в шестидесятые и все детство обожал заводные игрушки, а потом решил изучать медицину. Яманака занимался регби и дзюдо, много раз ломал кости, поэтому заинтересовался спортивными травмами и стал хирургом-ортопедом. Два года он проработал в резидентуре в Государственной больнице Осаки: вправлял вывихи, лечил переломы, восстанавливал порванные сухожилия. Но вскоре он понял, что его подлинная страсть совсем иная. В середине восьмидесятых биологи начали вводить в мышиные эмбрионы новые гены, чтобы создавать трансгенных мышей. Изучение этих мышей позволяло выяснить, как один-единственный ген влияет на развитие, а поскольку наш геном на 99 % совпадает с мышиным, на их примере можно изучать, как отдельные гены влияют на развитие человека. Яманаку это зачаровало. Будучи хирургом, он не мог смириться с тем, что на свете так много неизлечимых болезней. А оказалось, что в новооткрытом мире молекулярной генетики можно искоренять болезни, узнав, какие механизмы за ними скрываются. Яманака стал искать докторантуру, где его научили бы основам планирования и проведения экспериментов, и нашел такое место со специализацией по фармакологии в Осакском университете.