Византийская принцесса - Елена Хаецкая

Простые рыцари, которые не были допущены на совет, обступили Тиранта и стали его спрашивать, как он намерен поступать. Тирант велел им:

— Отправьте людей на поле боя. Пусть снимут со всех убитых, какие там найдутся, алжубы и приберегут.

А эти одежды, алжубы, были весьма хороши в византийском климате, и их носили и турки, и христиане.

— Для чего нам тряпье, снятое с убитых? — спросили Тиранта.

Он ответил устало:

— На что-нибудь да пригодится.

И, кто хотел, отправились на поле боя и поживились там теми вещами, которые еще оставались нетронутыми. А Тирант вошел в свой шатер и там остановился прямо у входа, как будто не знал, что ему делать дальше.

Верный Сверчок помог Тиранту снять доспех и избавиться от кольчуги. Он увидел, что рубашка на севастократоре насквозь мокрая, так что впору предположить, что она упала в воду.

Тирант переоделся, расчесал волосы, плеснул в лицо воды.

— Вы, мой господин, ужасно бледны, — сказал ему Сверчок. — Как бы вы не захворали от всех этих выкриков, колокольных звонов и прочих волнений.

Тирант глянул на него рассеянно и ничего не ответил.

— Для вас молока принесли, — добавил Сверчок.

— У меня от молока будет болеть живот, — отмахнулся Тирант. — Выпей сам.

Сверчок начал пить, бессловесно повинуясь приказу, а Тирант смотрел на него и как будто не видел: какие-то незримые картины плавали у него перед глазами.

На самом деле севастократор пытался прислушиваться к тому, что происходило сейчас в лагере. Он нарочно впустил в себя биение чужого сердца, и сейчас вдруг почувствовал, что это сердце колотится все быстрее.

Снаружи раздался шум: все закричали разом. Тирант бросился к выходу из шатра, опасаясь застать начало нового бунта. А общий мятеж в лагере ему уже не остановить: ведь пока севастократор уговаривает одного сеньора, десяток других успеет оседлать коней и выехать.

Однако причина общего беспокойства оказалась, к великому облегчению Тиранта, совершенно иная. Ею стал некий турок, который изо всех сил бежал навстречу грекам и размахивал листом бумаги, насаженным на тростник, — в знак своих мирных намерений.

— Что здесь творится? — тихо спросил Тирант у Диафеба.

Тот весело хмыкнул:

— Кажется, Великий Турок желает переговоров.

С другой стороны к севастократору приблизился герцог де Пера и вполголоса произнес, наклонившись к уху Тиранта:

— Вы оказались правы, Тирант Белый, когда останавливали нас и не позволяли поднимать оружие на герцога Македонского. Будь я проклят, если еще раз усомнюсь в вас! Хороши бы мы сейчас были, если бы на глазах у этого турка передрались из-за добычи! Он непременно доложил бы об этом своему господину.

— Известно, сколько турок осталось на горе? — спросил Тирант, не отвечая на похвалу.

— Попробуем выяснить это у посланца.

Ибо в плен сдались далеко не все из тех, кто сидел вместе с Великим Турком на горе, которую осаждала сейчас армия севастократора.

Когда переговорщик подошел ближе, Тирант увидел человека весьма почтенной наружности, с тщательно расчесанной бородой. Эта борода была идеально ухожена, седые волосы в ней чередовались с каштановыми, и она казалась невесомым сгустком тумана, который турок почтительно носил у себя на груди.

Лицо его было смуглое, с горбатым носом и глубокими впалыми глазами, а веки его, и верхние и нижние, были почти совершенно черны.

Этот человек низко поклонился севастократору, ни на миг не переставая при том оглядываться по сторонам. И Тирант мог бы поклясться, что турок не упускал ни единой детали из увиденного. Хитрый глаз был у этого турка!

— Клянусь спасением моей души, — шепнул Диафеб Тиранту, — вот человек, при котором стоило бы держать ухо востро!

Тирант любезно улыбнулся турку и заговорил с ним:

— Скажи, понимаешь ли ты мою речь?

— Мой господин не прислал бы к тебе человека, который не способен тебя понять! — ответил турок и еще раз поклонился, изгибая спину колесом. Но затем он выпрямился.

— Это очень хорошо, — сказал Тирант. — Я — севастократор Тирант Белый. Назови теперь свое имя, чтобы нам удобнее было беседовать.

— Меня зовут Абдалла, но, кроме того, меня прозывают также Соломоном, так что ты можешь обращаться ко мне «Абдалла Соломон», и я буду знать, что ты имел в виду меня.

— Почему же тебя зовут Соломоном? — удивился Тирант. — Я слышал, что у вас нет обычая давать человеку несколько имен в честь святых покровителей.

— Соломоном меня называют за мудрость, — охотно пояснил турок.

Тирант про себя подумал, что этот Абдалла Соломон очень хвастлив. А истинный рыцарь всегда скромен, и Тирант никогда не рассказывал о собственных подвигах и, когда мог, препятствовал Диафебу распространять подобные рассказы.

— Почему твоя одежда вымокла? — спросил Тирант. — У тебя печальный вид, а это не годится, ведь ты мой гость.

— Спасая свои жизни от ваших мечей — ибо вы вероломно напали на наш лагерь ночью, да еще и воспользовались тем, что лошади взбесились, — спокойно произнес Абдаллла, — мы сломали мост через реку. Мне пришлось переправляться на утлом плоту, так что я едва не погиб.

— Надеюсь, ты не погибнешь и при обратной переправе, — сказал Тирант.

Абдалла в ответ лишь улыбнулся и вручил Тиранту письмо.

— Оно вскрыто! — воскликнул Тирант. — Здесь была печать Великого Турка, однако она сломана!

— Да, — подтвердил Абдалла, — потому что сперва я побывал вон в тех шатрах. — И он указал в ту сторону, где находился лагерь герцога Македонского.

— И что же тот сеньор, у которого ты побывал сперва, прежде чем прийти сюда? — продолжал спрашивать Тирант.

— Он взял письмо, долго рассматривал его, затем сломал печать, прочитал с большим вниманием и вернул мне со словами: «Это писано не ко мне, а к севастократору, чьи шатры видны в миле отсюда».

— Понятно, — сквозь зубы проговорил Тирант. Но он тотчас взял себя в руки, потому что Абдалла продолжал наблюдать за ним, и один Бог знает, какие мысли таились за его любезными улыбками.

Севастократор отдал распоряжение, чтобы Абдаллу устроили наилучшим образом и дали ему все, чего он пожелает. А всем сеньорам велел сообщить, чтобы они собрались в большом шатре для советов, и там было при всех прочитано письмо, в котором, коротко говоря, предлагалось заключить перемирие на полгода.

Это известие многих взволновало, ибо яснее всего говорило о том, что турки признают свое поражение. Многим из собравшихся в том шатре кровь ударила в голову, и каждый уже набирал в грудь воздуха, чтобы излить свои чувства в словах; но тут снаружи затрубили, и послышались громкие, торжественные голоса.