Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни - Джордж Гриффит

женщина, чтобы представить себе, что если его глаза снова откроются и тьма веков будет изгнана из них, то их первый взгляд упадет на мое лицо.

Продолжай свое дело, молю тебя, чтобы то, чего ты уже добился, не было потеряно, и пламя, которое ты раздуваешь в жизнь, не погасло снова в смерти. Итак, теперь у него мягкая кожа и гибкие суставы. Ты будешь работать его руками, чтобы дыхание проникло в его грудь, я видела это на берегу Нила, так делают с теми, кто наполовину утонул. Хорошо! А теперь смотри, как я тебе помогу! Его губы мягки и становятся теплее. Я одолжу им тепло своих губ, и первый вдох, который он сделает, будет частью моего.

— Нет, госпожа, госпожа! Я умоляю тебя кротостью Исиды, не рискуй так! Подумай, он еще не жив, и прикосновение к нему осквернило бы тебя так же, как я, жрец, осквернил бы себя в глазах людей, узнай они об этих моих ужасных играх с жизнью и смертью, в которых я повинен из-за тебя.

— Нет, нет, Амемфис, это не труп, это живое тело самого славного человека, виденного мной, ожидающее лишь возвращения своей души из чертогов Осириса, чтобы пробудить и прославить его как совершенного мужа. Смотри, поцелуем я призову его душу!

— А-а-а! Бэл, где я? Балкис! Убийца, разве я еще не убил тебя? Где мой меч? Я, что, спал, что ты украла его, как украла нежную жизнь Циллы? Скорее отведи меня к ней и покажи, что она жива, или, клянусь глазами Иштар, я задушу тебя, даже будь твоя молочно-белая шея втрое прекраснее и мягче!

Ответом был хриплый крик ужаса, вырвавшийся из уст дрожащего старика, прижавшегося к стене маленькой каменной комнаты, и короткий визг женщины, которую я схватил за плечи и рывком поднял в воздух в тот самый миг, когда я вскочил, полный жизни и несравненной силы, с убогого ложа, на котором лежал.

Женщина или, правильнее сказать, девушка, потому что ее красота была скорее девичьей, чем женской, была Балкис… или Цилла, или Илма, или что за странную шутку снова сыграла со мной мстительная судьба? Нет! Прах Илмы все еще носится по пескам пустыни около Ниневии, а Цилла лежит мертвая во дворце Сабеи, ибо разве не сказали мне об этом минуту назад насмешливые уста Балкис?

Минуту? О, боги, где я? В каком новом веке или месте? Это была не моя свадебная комната в Сабее, это было больше похоже на гробницу. И все же, это совершенное лицо, эти глаза из живого сапфира, эти великолепные локоны длинных волнистых волос, мерцающие темным золотом в свете лампы — чьи они могли быть, как не ее? Неужели боги создали еще одну женщину по ее образу, чтобы заманить меня надеждой воображаемого счастья, а затем опрокинуть чашу с золотым вином блаженства, как только мои губы поцелуют ее? Она называла себя Клеопатрой — ибо то, что я здесь написал, я слышал словно во сне, прежде чем кровь зашевелилась в моих жилах и силы вернулись к моим конечностям.

— Кто такая Клеопатра?

Мысли одна за другой пронеслись в моем мозгу с быстротой ночной молнии, но эти последние слова я произнес вслух, и тогда ужас исчез из глаз девушки, которую я держал в руках, кровь прилила к ее лицу, она улыбнулась и сказала голосом, который я в последний раз слышал в то ужасное утро в Сабее:

— Опусти меня, друг, твоя хватка не женская, и у меня будут синяки. Отпусти меня, прошу тебя, и ты скоро узнаешь, кто такая Клеопатра. Подойди, Амемфис, и успокой этого свирепого великана, которого ты вызвал из чертогов Аменти. — Что? Ты боишься плода своих усилий? Нет, нет, здесь нечего бояться, кроме его ужасной силы, потому что он не призрак, а настоящая плоть, кровь и мускулы, что видно по моим бедным измученным рукам.

Я опустил ее на землю, и она, закатав струящийся рукав белого шелкового платья, мило дулась, глядя на следы, оставленные моими ручищами на ее нежной белой коже. Жрец тоже набрался храбрости, увидев, как я стою в немом изумлении и перевожу взгляд с одного на другого из этой странной несообразной пары — морщинистого старика с длинной седой бородой и бритой головой, и прелестной девушки, только распускающейся в первый нежный румянец женственности, той несравненной девушки, которую еще несколько лет превратят в женщину, что будет держать судьбы мира в своей ладони и плавить судьбы народов в огненном горниле своих страстей, как на том роковом знаменитом пиру в Тарсе, когда она расплавила бесценную жемчужину в кислоте своего кубка.

Он подошел ко мне, низко кланяясь и все еще слегка дрожа от пережитого страха:

— Я не знаю, должен ли я обращаться к тебе как к человеку или как к большему, чем человек, ведь ты явился из тени в богоподобном образе и говоришь на языке древних богов — языке, который известен только посвященным в святые тайны нашей матери Исиды, и все же…

— И все же, добрый друг, кто бы ты ни был, — сказал я, немного резко обрывая его речь, так как я не только был голоден и хотел пить, но и был почти гол, и, хотя в ранние дни мира у нас почти не было ложного стыда, модного сейчас, за то, что было сделано по славному образу вечных богов, все же, хотя бы ради компании, я хотел быть одет. — На самом деле, я такой же человек, как и ты, поэтому давай обойдемся без церемоний. Если у тебя есть еда, вино и одежда под рукой, поверь мне, сейчас я оценю их выше, чем длинные придворные речи, а потом, когда я съем кусок хлеба и выпью глоток вина, мы сможем поговорить, если захочешь, потому что у меня есть о чем тебя спросить.

— А у нас есть еще больше вопросов к тебе, самому удивительному из всех пришельцев в мир живых людей, — вмешалась та, что называла себя Клеопатрой, когда старик вышел из комнаты, чтобы вскоре вернуться с тарелкой хлеба, фруктов и серебряным кувшином доброго красного вина, которым я быстро и полно воздал должное. Пока я ел и пил, старик покрыл меня длинным льняным плащом, а я с бесконечным удивлением смотрел в эти роковые глаза, которые должны были соблазнить Антония с престола мира, а в час ее падения смело смотреть в глаза судьбе.

— А теперь, — сказал я, немного поев, а больше попив, —