Пастух своих коров - Гарри Гордон

— Лиха беда начало. Завтра приду.

— Завтра я уеду, Жоржик, — сказала старшая, — у меня выпускной вечер.

— Жалко. А ты?

— А я остаюсь, — повела глазами Маргаритка.

— …Так вот, дорогие мои, — начал Георгий, похвалив уху, — выходите вы на рассвете. Роса сверкает, жаворонок голос подает, над рекой туман, а на фоне тумана — стройная, как невеста, в резном уборе легкая часовенка с маковкой, окутанной благодатью… А если серьезно — живем мы здесь кто растительной жизнью, кто — скотской, а только не человеческой…

Маргаритки переглянулись.

— Мы вчера только говорили, — сказала старшая, — что хорошо было бы построить посреди деревни пирамиду Голода. А часовня — еще лучше. Там энергетика посильней. Нам, между прочим, домашний доктор прописал посещение храма. От стрессов. И еще, сказал он, полезно ходить в гости. Разумеется, к хорошим людям.

«Хоть так, — грустно подумал Георгий. — Все во благо».

— Рита, найди там, сама знаешь, тысячу рублей, — решительно сказала старшая. — А кто еще дал?

— Да вы первые, — соврал Георгий. — С кого ж еще начинать! Давайте я вам расписку напишу.

— Господь с тобой, Жоржик, какая расписка…

— А теперь — десерт, — объявила младшая. — Чай, кофе, конфеты. Мам, может, по рюмашке?

— Вроде рановато. Ты как, Жоржик?

— Обязательно. Мне ведь сейчас к Ленским идти. А там — не приведи Господь.

— Есть у нас немного коньяка. Правда, «Московский».

— Годится. Лишь бы не грузинский.

— Как патриотично, — засмеялась младшая.

Солнце повернуло к закату, золотило сквозь тюль выскобленные стены. Пустая бутылка из-под коньяка по всем правилам поставлена на пол, отпотевала на столе початая бутылка водки, отбрасывала призрачную тень на блюдце с маслинами. Притихшие Маргаритки, склонясь головами, сидели на кушетке, реял над ними богатый обертонами голос Георгия:

Вот я богохулил,

орал, что Бога нет,

А Бог такую

из пекловых глубин,

Что перед ней гора

заволнуется и дрогнет,

Вывел

и велел — люби!

6.

На Остратовом острове в поисках земляничной поляны Яков Семенович натолкнулся на белый гриб. Он даже вздрогнул от неожиданности. Грибы в этих краях ждут к середине июня, но когда они появляются — первые, подберезовики на тонких ножках, — по деревне проносится легкий шорох: то ли выдох облегчения, то ли вдох предвкушения. Самые завзятые — тот же Ванечка — уходят в лес на рассвете, прочесывают березовые поляны, ковыряют палкой в бору прошлогоднюю хвою, оставляют метки у незнакомых грибниц. Набрав корзину, по деревне проходят с отрешенным видом, скромно прикрыв добычу листиками земляники или луговыми цветами.

Солнце пронизывало папоротник, светилось в хвоще, прочая трава была мелкая и яркая, будто выкрашенная специальной травяной краской.

Гриб стоял высокий, слегка выгнувшись, как молодой олень или как юный прапорщик в лосинах. Яков Семенович обошел его со всех сторон, огляделся, как кошка перед пожиранием пойманной мыши, и бережно, чтоб не повредить грибницу, выкрутил из земли. Ему даже послышалось потрескивание упругих корешков. Он опустился на колени и медленно пополз, аккуратно, как страницы, листая кустики травы. На десятой или одиннадцатой странице обнаружился еще один — маленький, величиной с просфорку. Его Яков Семенович оставил до послезавтра — пусть подрастет, если, конечно, не срежет Ванечка или не раздавит коровье копыто. Остратов остров — любимое место Кольки Терлецкого и его стада.

Появление грибов отвлекло Якова Семеновича от неприятной и почти не решаемой проблемы: братья Окуни из-за реки дали знать, что лодка будет готова через неделю, и намекнули, что держать они ее долго не будут, — подождут пару дней и толкнут за милую душу. Желающих — только скажи.

Дома, в Москве, лежат какие-никакие деньги, но бросить всё и уехать и вспомнить, что существуют забытые чужие люди, и редакции с взаимными неопределенными обязательствами, и, наконец, ненавистный, фальшиво раскрашенный телевизор, не говоря уже о душном метро и копоти в небе… А нырнуть, туда и обратно, не получится — Яков Семенович знал себя хорошо.

За черными липовыми стволами, за коричневыми еловыми мелькали солнечные пятна, чистые и простодушные, как детские голоса. Яков Семенович вышел в редкий березняк. Трава здесь была высокая и запутанная, только возле самых стволов оставались места для произрастания или, по крайней мере, поиска грибов. Белые больше не попадались, попалось несколько подберезовиков, но оказались они не по возрасту рыхлыми. Березняк сменился прохладным бором с треском дятлов и эхом кукушек, в бору было чисто, словно выметено и посыпано серой хвоей. Сосновые корни то и дело перебегали тропинку, далеко краснела пачка от «Мальборо». Яков Семенович выругался и положил ее в корзинку. «Узнать бы, чья, да оторвать что-нибудь», — с досадой подумал он, с досадой же осознавая, что не узнает и, тем более, не оторвет. «Какой сегодня день?» — праздно вспоминал Яков Семенович и похолодел: воскресенье сегодня, катер уйдет в четыре, и до пятницы — выбирайся как хочешь.

Он глянул на часы — половина первого. Еще ничего, он успевает. Нищему собраться — подпоясаться. Можно идти не торопясь, но и не отвлекаясь. До брода в заболоченном ручье, отделяющем остров от материка, придется делать крюк, а впрочем, можно и так, напрямик. Все равно переодеваться в городское. Яков Семенович зачем-то попробовал кроссовкой теплую воду и пошел по проливу, цепляясь за стебли кувшинок и лилий. Дно было неприятное, илистое, при каждом шаге слегка засасывало. Он для эксперимента приостановился и с трудом выдернул ногу. Шутить не надо.

Оказалось глубже, чем он предполагал. Яков Семенович поднял корзинку на уровень груди, намокали уже полы штормовки. Не успел он пожалеть о своем безрассудстве, как дно стало тверже и выше, и вот уже от ветерка захолодели колени. Выбравшись на берег, Яков Семенович разулся, вылил воду из кроссовок, выжал носки, снял штаны и улыбнулся. Все хорошо, главное — не суетиться. Минут через пятнадцать он отправился дальше, объясняя себе, что мокрые штаны — не так уж плохо в такую погоду.

На светлой поляне увидел Яков Семенович опрокинутую корзинку под сосной, а на сосне, на высоте около трех метров, скорчившегося на ветке Шурика. Кожа на его лбу была натянута до блеска, лицо от боли стало старое и семитское, как у птенца.

— Саня, что ты там делаешь?

Шурик заворочался.

— А, это ты, Семеныч. Язва, блин, прихватила. Мочи нет.

— А зачем же на дерево залез?

— Если б я мог провалиться сквозь землю, я бы провалился. Деваться некуда.

Шурик осторожно слез с дерева и поморщился.

— Обычно ношу с собой «Омэз», а тут, как назло, дома оставил. Кретин. Мобильник взял, а лекарство оставил.