Входя в дом, оглянись - Виктор Мережко

— Постараюсь, — кивнул Михаил.

— Держись.

Выпили, зажевали шоколадной конфетой.

— Ну? — внимательно посмотрел на Нинку Савостин.

Та снова покинула его, покопалась в каких-то ящиках, вынула большой пакет, вернулась обратно.

— Погляди на это.

Михаил вынул из пакета пачку фотографий, неторопливо принялся их листать. На снимках были Антонина и Артур — стоящие друг против друга, обнявшиеся, прижавшиеся.

Нинка налила еще коньяка, вопросительно посмотрела на Михаила.

— Ну? Что-нибудь понял?

— Где это они?

— Давай сначала по грамульке?

Выпили, закусывать не стали, Михаил повторил вопрос:

— Это ты их засняла?

— Какая разница, кто заснял? Главное, засняли. В городе. В парке. Сразу после ментуры.

— Какой ментуры?

— Помнишь, Артур как-то смылся от тебя?

— Ну?

— Меня обкорнал на сто тысяч и смылся.

— Тебя?! — удивился Михаил, хмелея. — На сто тысяч?

— Представь. А менты его в городе прихватили.

— А Антонина?.. Она тут при чем?

— Сколько у тебя пропало?

— Честно? — спросил Михаил.

— Говорим, как свои.

— Миллион.

— Все верно. Вот на этот миллион она его и выкупила, — сказала Нинка.

— Это ты серьезно?

— Шучу, придурок! У них любовь. А ты своими лопухами машешь! Денежки украденные ищешь. Любо-овь… Страсть неземная.

Михаил помолчал, глядя в пол, тихо произнес:

— Не верю.

— Ну и правильно делаешь. Еще месяц-другой в рогатых походи, вообще всего лишишься. Сначала из дома выпрут, а потом кафе с твоим караоке отнимут.

Он вдруг отбросил фотографии, схватил Нинку за грудки, придвинул к себе, прохрипел:

— Врешь, сука!.. Все врешь! Не может этого быть. Самой этот кобель нравится, вот и гонишь пургу. Зачем, тварь, это делаешь?

— Не хватай меня! — заверещала Нинка.

— Специально, да?.. Специально? Думаешь, на тебя глаз положу?

— Да нужен ты мне, дубарь прибитый! Лосяра рогатый! Голова не варит, ноги не ходят, песок из всех дыр! — Нинка ухватила его за сорочку, принялась тащить к выходу. — А ну геть отсюда! Пошел вон, муфлон недобитый!

— Курва!

— Исчезни, сказала! Сначала со своей шмарой разберись, потом будешь кому-то мозги выкручивать! Исчезни!

Она с трудом вытолкала Михаила из магазина, заперла дверь, собрала разбросанные по полу фотографии, сложила их в конверт, налила полстакана коньяка, залпом выпила.

Глянула в окно, увидела неровно бредущего по улице Савостина, закричала:

— Нужна будет подмога, свистни!.. Я не обидчивая, всегда пригожусь.

Ресторанчик при гостинице был маленький, уютный, почти без посетителей. Антонина и Артур сидели в самом конце зала, подальше от ненужных глаз. Савостина держала в руках ладонь Гордеева, нежно поглаживала ее.

Стол был почти пустой — только чай и сахар.

— Главное, ни о чем не думай, ни о чем не беспокойся, — говорила Антонина. — Здесь тебя никто не найдет. Поживешь неделькую-другую, потом видно будет. Я проплатила все вперед, и еду и проживание, деньги на карман ты тоже получил. Постарайся поменьше появляться в городе, не лезь ни в какие знакомства, по мобильнику вообще лучше не звонить. Только мне. А лучше я сама буду набирать тебя.

Гордеев смотрел на Антонину нежно и преданно, лицо его было расслабленное, беспомощное, с подрагивающими припухлыми детскими губами.

— Может, мне правда лучше на время уехать?

— Куда? К тетке? — с усмешкой спросила Антонина.

— Куда угодно. Чтоб ты отдохнула.

— Совсем дурачок, что ли? От чего отдохнуть?

— От всего. И от меня тоже.

— Глупый… Какой ты все-таки глупый. Так хоть есть какая-то надежда увидеть тебя, услышать. А уедешь, вообще тронусь. Думаешь, это легко — жить, когда не любишь? Адовы муки. Слушать, соглашаться, терпеть, когда он… когда он пристает. Пристает, а тебя тошнит. Молчать, когда хочется выть? Думаешь, легко? У меня надежда. Понимаешь, надежда, что когда-нибудь что-то изменится. Что станет по-другому.

— Когда? — спросил Артур.

— Не знаю. Даже не представляю. Но должно же когда-нибудь все закончиться? Я же не до конца проклята богом? Он же зачем-то прислал тебя?

Артур взял ее руку, поднес к губам, стал целовать часто и искренне. Антонина гладила его по волосам, руку не убирала, счастливо улыбалась.

Артур поднял лицо, глаза его были полны слез.

— Знаешь… Я тоже сейчас что-то понял. Могу сказать…

— Ты плачешь? — удивилась Антонина.

— Не в этом дело.

— Милый, ты плачешь?.. Это правда?

— Конечно… А разве можно плакать не по правде? — Он вытер глаза тыльной стороной ладони. — Теперь послушай и не перебивай. Прошу… — Артур высморкался в салфетку, попытался улыбнуться. — Я не уеду. Ни за что не уеду. И знаешь почему?

Антонина молчала, с надеждой смотрела на него.

— Знаешь или нет?

— Говори, — произнесла она едва слышно.

— Потому что не могу уехать. Не имею права. Я, как и ты… только поверь… Я тоже влюбился. В тебя. Слышишь, в тебя! Да, да, в тебя, Тоня. Не сразу. Постепенно. Сам поначалу не верил, старался, чтоб этого не было. Теперь понял — все. Не могу без тебя.

— Господи!..

— Молчи, — попросил Артур. — Молчи и слушай. Я уже привык, что ты есть. Что ты рядом. Что ты со мной. Что жалеешь, заботишься, любишь. И что теперь? Уехать, бросить, забыть все, а потом думать, какой был идиот? Нет, никуда не поеду. Буду здесь. Здесь, пока не выгонишь.

— Я не верю, что слышу это.

— А ты верь. Никому никогда раньше такого не говорил, а теперь вот нашло. Даже самому себе не хотел признаваться. — Артур откинулся на спинку стула, запрокинул назад голову, попросил: — Не говори ничего, ладно? Я сейчас будто кирпичом по голове. Помолчим.

Они какое-то время молчали, едва слышно жужжала развеселая попсовая музычка, лениво плавали по пустому залу официанты, на кухне над чем-то громко смеялись женщины.

— Может, правда, мы уедем отсюда? — неожиданно спросил Артур.

— Куда? — подняла на него глаза Антонина.

— А куда угодно. Нам же все одно тут жить не дадут.

Антонина подумала и кивнула:

— Уедем. Только не сразу.