Подольские курсанты - Вадим Шмелев

Фашисты числом до батальона неожиданно высыпали на восточный берег и оказались в считаных метрах от позиций курсантов.

– Огонь! Огонь по пехоте! – старший политрук Курочкин, пробираясь вдоль окопа, пытался перекричать треск немецких автоматов и грохот рвущихся за его спиной снарядов.

Было ясно, что бой надвигается смертельный. Озверевшая сила накатывалась, сжимая упругую, несгибаемую пружину сопротивления. Противостояние обещало быть страшным.

Первая цепь гитлеровцев перемахнула через опустевшие окопы переднего края и уже намеревалась также свободно захватить и вторую линию, но внезапно прямо перед ними, словно из-под земли, выросла неведомая сила и бросилась на захватчиков в штыковую.

– В атаку, ребята! За Москву! Не будет Москвы – не будет России! Ура-а-а!

Старший политрук Курочкин первым сцепился с дюжим немцем, свалил его с ног и разрядил остатки револьверного барабана прямо фашисту в лицо. Прикончив его, метнулся ко второму, третьему…

Вокруг закипал рукопашный бой – неравный по силам, но неизмеримый по мужеству и суровой правде. Не имея страха, стремясь отбить атаку врага, курсанты дружно бросились на немцев, разя их огнем и добивая штыками. От этой грозной и отчаянной ярости, горящей в глазах «красных юнкеров», гитлеровцев охватила холодная оторопь. Поливая свинцом налево и направо, они вдруг попятились обратно к переправе.

Это только добавило сил атакующим. Курсанты ринулись преследовать немцев. Но те, повинуясь грозным окрикам своих командиров, развернулись и стали стеной на пути набегающих русских. Схватка возобновилась с еще большим остервенением.

Пахомов уже давно израсходовал запас патронов и теперь орудовал трехлинейкой как дубиной. Гитлеровцы, завидев перекошенные ненавистью лица русских «юнкеров», сразу сжимались от страха и только потом вспоминали об оружии в своих руках. Витя положил уже с десяток фрицев, и это заметно прибавляло ему сил. Дважды немецкий штык раздирал на нем шинель, осколок сорвал с головы пилотку и сильно рассек кожу на голове… Но ни кровь, заливавшая глаза, ни боль в простреленном плече не могли сдержать желания насадить на штык еще одного фашиста.

Обрушив очередной удар на голову немца, Пахомов внезапно обнаружил, что под гитлеровцем оказался едва живой Васильков. Пахомов нагнулся к товарищу, тот тихо простонал:

– Спасибо, Витя.

– Да чего там. Вставай, на вот тебе. – И он, ни минуты не раздумывая, отдал Василькову свою заветную винтовку-дубину.

Васильков замешкался, пытаясь разглядеть Пахомова, и не заметил, как немец пришел в себя и потянулся за ножом, висящим на поясе. В следующую секунду Васильков почувствовал, как нестерпимая боль пронзила горло. Немец бил отчаянно, не замечая ничего вокруг – раз! Еще раз! Еще… Пока не захлебнулся от ярости и не рухнул в бессилии прямо на окровавленный труп курсанта.

Небо посыпа́ло землю белой колючей крупой: так сердобольный доктор присыпает целебным порошком свежие раны больного. Развороченные окопы и разрушенные блиндажи, сровнявшиеся с землей стрелковые ячейки и пулеметные дзоты – все медленно и неотвратимо покрывалось белой пеленой первого снега.

Враг был отброшен за реку и на этот раз. Практически на последнем дыхании удалось пересилить противника и столкнуть остатки штурмующих цепей в ледяную воду Выпрейки. Следом советская артиллерия обрушила на отступающих всю свою мощь, чем окончательно решила исход дела. Над Ильинским рубежом наступило тревожное затишье.

В полевом госпитале кипела работа. Число раненых, прибывавших с передовой, уже давно перевалило мыслимые пределы. Санитары и медсестры сбились с ног, стараясь разместить в палатках и блиндажах всех нуждающихся в помощи. Но и все равно под крышу попадали не все. Многие раненые ждали своего часа в ближайшем лесу, на устроенных прямо на земле лежанках. Тут же, в армейских палатках, хирурги делали неотложные операции, после которых особо тяжелых бойцов отправляли в тыл. Машины с ранеными отправлялись одна за одной.

Запыхавшись от тяжелой ноши, Маша с шумом спрыгнула в окоп. Следом она потянула плащ-палатку, на которой лежал молоденький курсант с перебитыми ногами. Всю дорогу от берега до перевязочного пункта он изворачивался на скомканном брезенте, пытаясь помочь Маше. И при этом пытался шутить и балагурить. Но Маша опытным глазом медсестры видела, что парень плох, что он потерял много крови: скорее всего предстояла ампутация. Курсант, поначалу пытавшийся даже заигрывать с тащившей его медсестрой, в конце концов ослаб и замолчал. Теперь, когда они добрались до убежища, парень только мычал и сопел, по инерции перебирая руками.

Маша стянула его на дно окопа и, уложив рядом с другими бойцами, стала стаскивать с него бурые от крови сапоги. Курсант болезненно вскрикнул и потерял сознание. Маша отпрянула и, прижимая к груди разодранный сапог, огляделась вокруг. Надо ждать санитаров, а до их прихода успеть остановить кровотечение.

На другом конце окопа послышались голоса. Маша насторожилась: вдруг немцы? Она вспомнила, как пробиралась между окоченевшими фрицами, когда тащила с поля боя раненых. А этот, последний, которого она сейчас бинтовала, даже пошутил: развалились, мол, как в сезон на пляже. Маша ужаснулась такому сравнению.

Снова послышались голоса. Теперь она отчетливо различила один из них – это был Уфимцев, из числа недавно присланных на передовую. Маша толком не видала его, но слышала, что парень он веселый и работящий.

– Мамедов, черт, что ты делаешь?! Кто так бинтует? Я же ничего не вижу! У меня есть глаза?

В ответ послышался негромкий обстоятельный басок с заметным кавказским акцентом:

– Есть, есть! Это контузия, дорогой, ерунда! Терпи. В госпитале поправишься!

– Я не поеду в госпиталь! – еще громче возмущался Уфимцев. – Дайте мне что-нибудь делать! Вот же – руки-то у меня работают!

– Ладно-ладно, не горячись, – раздалось в ответ. Сразу несколько голосов принялись успокаивать раненого Уфимцева: ребята, как могли, помогали до прихода санитаров.

«А ведь если глаза, это серьезно», – с тревогой подумала Маша.

В самый разгар боя Люся вместе со всеми сидела в передовом окопе и завороженно смотрела поверх бруствера. Она видела цепи немецкой пехоты на том берегу, пыталась сосчитать вражеские танки. Потом начался артобстрел, она забилась в пустую стрелковую ячейку и на какое-то время словно отключилась от происходящего.

Люсе привиделось, что она всего лишь слушатель, зашедший на огонек, и не участвует в этой смертельной игре. Ее завалило землей, немного оглушило, но она и вправду осталась цела. Казалось, страшная игра закончилась с последним тяжелым разрывом, донесшимся откуда-то издалека.

Еще не веря в спасение, Люся попыталась выбраться из окопа. За бруствером ее взгляду открылась жуткая картина: весь передний край был перепахан немецкой артиллерией, весь берег был покрыт дымящимися воронками. Тут и там проступали признаки еще недавно существовавшей фортификационной линии. Заваленные землей, торчали разрушенные перекрытия блиндажей, змеились обрывки колючей проволоки, виднелись противотанковые ружья. И – шинели. Словно разорванные и раскиданные в злобном порыве клочья грязной бумаги, они виднелись повсюду…