Флорентийская чародейка - Салман Рушди

* * *

Той ночью Аго впервые в жизни влюбился по-настоящему и понял, что обожание — это тоже своего рода странствие по неизведанным краям. Он убедился, что, как бы ни претила ему — в отличие от его непоседливых друзей — мысль о путешествиях, пути любви тоже могут быть полны опасностей, там тоже могут подстерегать свои драконы и демоны и в любую минуту можно потерять не только жизнь, но и бессмертную душу Для того чтобы осознать все это, ему хватило всего лишь одного взгляда. Через полузатворенную дверь будуара он увидел Фьорентину. Она возлежала на позолоченной козетке в окружении небольшой группы знатнейших молодых людей Флоренции. Один из них, ее патрон Франческо дель Неро, в тот момент целовал ее левую грудь, а лохматая комнатная собачонка облизывала правую. Тут-то Аго понял, что пропал. Франческо дель Неро приходился родственником Макиавелли — весьма возможно, что именно благодаря ему друзья оказались в числе приглашенных, — но Аго было все равно. Он был готов немедленно придушить этого подонка, а заодно и чертову собачонку.

Да, чтобы завоевать ее благосклонность, ему предстоит победить множество соперников, нажить много денег. И по мере того как это будущее, словно волшебный ковер, разворачивалось перед его мысленным взором, беззаботность юности покидала его. Ее вытесняла решимость, сокрушительная и несгибаемая, как толедский клинок.

— Она будет моей, — шепнул он другу.

Макиа хмыкнул:

— Ну да, когда меня сделают Папой! Ты только посмотри на себя — разве таких любят прославленные красотки?! Нет, таких, как ты, они гоняют с поручениями и ноги об них вытирают.

— Пошел к черту! — вспыхнул вдруг Аго. — У тебя проклятое свойство всё предвидеть; мало того, тебя так и подмывает высказать человеку это прямо в лицо, а на его чувства ты плевать хотел! Отвали!

Широкие, как крылья летучей мыши, брови Никколв взметнулись вверх. Возможно, он понял, что зашел слишком далеко, и, расцеловав Аго в обе щеки, покаянно сказал:

— Ты прав, друг мой. Именно человеку двадцати восьми лет от роду, не отличающемуся особой статью и уже с большими залысинами, тому, чье тело представляет собою наволочку, которая явно слишком тесна для набивших ее пухлых подушечек, тому, в чьей памяти удерживаются лишь непристойные стишки, и великому сквернослову суждено раздвинуть ножки царицы Алессандры.

— Должен признаться, что даже ты не представляешь какой я сукин сын, — упавшим голосом отозвался Аго. Я хочу не только ее тело, но и ее сердце.

В салоне Алессандры Фьорентины, с высоченным потолком, где в центре синего купола, обрамленного порхающими херувимами, на пухлом, как перина, облаке Афродита и Арес предавались любви под переливчатые звуки музыки великого корнетиста Германа Генриха Цинка, Аго почувствовал себя так, будто в полночь на него направили яркий солнечный луч, и превратился в подобие ошеломленной старой девы, которая, сидя на кровати тощей потаскушки, вынуждена, запинаясь на каждом слове, читать ей стихи великих поэтов. Ноги у него словно приросли к полу. Фьорентина все не появлялась, и среди веселящихся он одиноко стоял у фонтана с чашей в руке — единственный живой среди безумствующих духов, не в силах заставить себя присоединиться к остальным. Макиа на какое-то время покинул его — ринулся в расписанный под рощу павильон, к двум обнаженным дриадам. Аго было тоскливо и скучно.

Никто в возрожденном городе не спал в эту ночь. Музыки была везде, ею полнились улицы, она лилась из окон таверн, «веселых домов» и вилл почтенных горожан, звучала на рынках и монастырских дворах. Сами боги сошли со своих пьедесталов и смешались с ликующими толпами, прижимаясь своей мраморной плотью к теплой плоти живых. Казалось, всеобщий любовный угар передался даже животным и птицам: под мостами бешено скакали крысы, под крышами кружили, гоняясь друг за дружкой, летучие мыши. Какой-то человек бежал по улице нагишом и звонил в колокольчик с криком: «Утрите слезы и расстегните штаны, господа! Время слез миновало!» В Доме Марса Аго Веспуччи услышал этот звон, и его охватил необъяснимый страх. Мгновение спустя Аго понял его причину: пока он неподвижно стоит тут один, жизнь его утекает, как вода сквозь пальцы; этот миг может унести двадцать лет его жизни, а музыка вот-вот подхватит его, беспомощного, и унесет в будущее, к параличу и бессилию, когда само время прекратит для него свой бег, сокрушенное последним воплем его боли.

И тут наконец его поманила к себе Джульетта Веронезе.

— Ты счастливчик, так тебя перетак, — сказала она. — Несмотря на потрясающий успех сегодняшнего вечера, Фьорентина все же согласилась принять тебя и твоего похотливого приятеля.

С торжествующим воплем Аго сорвался с места, влетел в расписной павильон, стащил Макиа с его дриад, бросил ему одежду и, не дожидаясь, пока тот полностью приведет себя в надлежащий вид, потащил его за собою к заветной опочивальне, где их ожидала сама Красота в лице божественной Алессандры.

В святая святых царил хаос: на бархатных козетках, распластавшись в полном изнеможении, спали глубоким сном мужчины самых знатных фамилий. Они заснули и во сне все еще продолжали ласкать тела обнаженных дев, составлявших некий фон для главной исполнительницы, госпожи Алессандры. Сначала для самых достойных юношей города они лишь танцевали, а позже про приличия уже никто не вспоминал — настала пора животных страстей. Ложе самой Фьорентины было в полном порядке, и в сердце Аго закралась глупая надежда: «Что, если у нее нет любовника на сегодня? Что, если она ждет меня?» Алессандра, однако, отнюдь не производила впечатление сексуально озабоченной женщины. Прикрытая лишь роскошными золотыми волосами, она полулежала на постели, рассеянно пощипывая гроздь винограда, и, казалось, почти не обратила внимания на появление в будуаре двух мужчин в сопровождении своей телохранительницы и наперсницы. Они молча ждали. Наконец Фьорентина заговорила — задумчиво и тихо, будто сама себе рассказывала на ночь сказку.

— Жили-были трое друзей — Никколо Макиа, Агостино Веспуччи и Антонино Аргалья. Их детство прошло в заколдованном лесу. Потом родителей Нино забрала чума. Тогда он отправился попытать счастья в чужие края, и друзья никогда больше о нем не слышали.

Ее слова немедля заставили обоих мужчин забыть о том, что с ними происходило в настоящий момент, и перенестись мыслями в далекое детство.

— Вскоре после того как девятилетний Нино Аргалья отправился в Геную, чтобы присоединиться к отряду наемников с аркебузами под командованием кондотьера Андреа Дориа, мать Никколо, Бартоломея де Нелли, которая так искусно врачевала все хвори с помощью каши, тоже умерла. Отец Никколо, Бернардо, сделал все что мог: он сварил кукурузную кашу, точно по ее рецепту, но она все-таки умерла, то пылая, то дрожа как в лихорадке, и Бернардо уже никогда не оправился от этого удара. Теперь он проводил все время на ферме в Перкуссине, еле-еле сводя концы с концами и проклиная себя за то, что у него не хватило умения спасти жену. «Если бы я только более внимательно смотрел, как она варит эту свою кашу! — по сто раз на дню говорил он. — А я просто обмазал ее всю этой горячей гадостью, и она, бедная, умерла от отвращения».