Белый цвет боли - Эва Хансен

— Спутала, — успокоился Вангер и, уже не думая о тактичности, прямо поинтересовался:

— Почему вас мучили, а Линдберг нет?

— Кого?

— Линн…

— Я не знаю. Маргит все время ей что‑то говорила.

— Что именно, вы не слышали?

— Слышала, но… я плохо понимаю шведский, когда говорят быстро или тихо. Нужно слушать внимательно, чтобы понимать.

— А человек с татуировкой разговаривал с Линн?

— Нет. Белый Медведь — да, а этот… нет.

— Белый Медведь?

Для Вангера не было новостью, что Улофа Микаэльссона прозвали Белым Медведем. Действительно похож — огромная фигура с опущенными вдоль туловища руками, кисти которых почти всегда повернуты внутрь, короткие волосы, словно выбеленные до седины с торчащим на макушке непокорным хохолком… Такими рисуют белых медведей в мультфильмах. Вангер о прозвище знал, но откуда знала Вера?

— Да, его так называла Линн.

— О чем говорил Белый Медведь с Линн?

— Грозил убить. Обещал убить.

— С кем еще беседовала Линн?

Девушка в ответ смотрела недоуменно:

— С нами… с Маргит… с Белым Медведем… все. Другие с нами не разговаривали.

— А Маргит беседовала с вами?

— Нет, она принесла видео нам показать, а пока смотрели, говорила с Линн.

«Это ничего не значит», — почему‑то заявил сам себе Вангер.

Попрощавшись с Верой и пожелав ей скорейшего выздоровления (слышала бы Фрида, всегда укорявшая его в нетактичности!), Вангер отправился к медсестрам, расспросить о посетителях убитой Маргит. И тут его ждал удар.

— Ваша сотрудница вот оставила…

Воздух в госпитале вдруг закончился, во всяком случае, Вангеру показалось, что так и произошло, хотя медсестра, подавая Дагу часы, продолжала дышать, как ни в чем не бывало. Эти часы он узнал бы из тысячи, именные часы первого наставника самого Вангера — отца Фриды Волер! Как Вангер, начинающий следователь, мечтал иметь такие же, на которых выгравирована благодарность руководства за отличную работу! Делать подобные подарки перестали давно, сейчас вообще мало кто носит часы, тем более именные. Фрида носила, и ни у кого не повернулся бы язык сказать ни слова против. Отец Фриды погиб при задержании, в него в упор выстрелила белокурая красотка с лицом ангела и невинными голубыми глазами.

Вангер принял часы, стараясь не смотреть в лицо медсестры, чтобы та не увидела ужаса в его глазах, хрипло поинтересовался:

— Она была здесь?

— Да, два дня назад. Видно, мыла руки и оставила… Они ценные, именные…

— Помощница заходила в палату к убитой?

Вопрос явно смутил девушку, она замялась:

— Да… последней… как она могла не заметить отключенной аппаратуры?..

Вангер не помнил, как распрощался, как вышел на ставших непослушными ногах… Медсестра с сочувствием смотрела вслед. Если честно, то она не сомневалась, что именно заходившая последней в палату к погибшей и отключила аппаратуру, причем всю, чтобы на посту не сразу заметили, не услышали сигнал тревоги.

Погибшую никто не жалел, вопреки заговору молчания вокруг нее, все знали, что это садистка, мучившая свои жертвы. Относились просто как к очередной пациентке, ведь должны помогать всем в равной мере, но, когда умерла, никто слова доброго не сказал.

Да и вообще, эта пациентка все равно долго не прожила бы, у нее цирроз печени из‑за наркотиков, только и держалась на аппаратах, в том числе искусственного дыхания, который наверняка отключила женщина, оставившая свои часы.

Вангер вышел из госпиталя на ватных ногах, с трудом добрел до машины и некоторое время сидел, нервно куря. Фрида, которая, по ее словам была в Эстерсунде, то есть за полтысячи километров от Стокгольма, позавчера навещала Маргит, после чего ту обнаружили без признаков жизни, случайно оставила там часы… А телефон девушки сейчас в Окерсберге, который совсем рядом со Стокгольмом, а не далеко на севере. И вела себя Фрида в последние дни странно…

А в Окерсберге, вернее в соседнем с ним Эстерокере… тюрьма, где сидят в основном те, кто торговал наркотиками… Маргит была наркоманкой — эта мысль почему‑то пробивалась через все остальные.

Даг затушил сигарету, пытаясь унять дрожь в руках. Фрида… нет, только не это!

Но ужасная правда не отпускала. Главе банды было хорошо известно о каждом шаге полиции, не просто шаге, но и их с Фридой намерениях, Бергман даже зло шутил, что им с Дагом подшили жучки прямо в мозг. Фрида знала все и имела доступ ко всему, в том числе могла прийти в палату к Маргит и отключить аппаратуру.

Фриды, по ее словам, не было в Стокгольме, когда убили Эмму Грюттен, которая, видимо, убила Микаэльссона… Фрида ведет себя странно… Одно полушарие мозга, то, что отвечает за эмоции, кричало: «Нет!», ему вторило сердце, но второе, логическое, требовало признать факты, которые были сами по себе страшны.

Вангер влюблен во Фриду, хотя старательно это скрывает. Ее отец умер у Дага на руках. Через несколько лет в управление пришла работать симпатичная насмешливая девушка, окончившая Полицейскую академию. Вангер сразу взял ее на заметку, и последние несколько месяцев они работали вместе. За это время была парочка глупых бытовых убийств, которые они с легкостью раскрыли, и вот это дело с бандой, которое обрастало трупами и неразрешенными вопросами как снежный ком.

Дагу хорошо рядом с Фридой, она умеет пошутить, схватывает на лету, мыслит логически, умеет общаться с людьми.

Но Фрида… Фрида… неужели она могла?!

Немного придя в себя, Вангер позвонил Бергману:

— Нужно поговорить, но не в управлении. Есть новости, очень плохие…

Договорились встретиться на Санкт‑Эриксгатан по ту сторону моста в баре «Граппа Матсал», что почти сразу за площадью в доме номер 86.

— Там точно не будет наших.

«Наших» там не было, но теперь Вангер не боялся подслушивания, он почти наверняка знал, что эта самая «подслушка» находится вне Стокгольма. Сам отправил Фриду в Эстерсунд.

Бергману нравилось это место, потому что на Санкт‑Эриксгатан на четной стороне растут большие деревья, он как‑то даже заявил, что если их соберутся вдруг вырубить, то первым выйдет протестовать. Представляя себе солидного Микаэля Бергмана с плакатом в руках или дующего в протестную дудочку, Вангер невольно улыбался. Но деревья и впрямь большие, из окон бара одно даже закрывает ярко‑красную крышу дома напротив, правда, если сесть в самом дальнем углу или на улице возле дерева.

На улице сидеть не позволяла погода, пока столики только внутри. Они пристроились подальше от чужих глаз, и встревоженный Бергман, наконец, поинтересовался: