Безумие Божье. Путешествие по миру гонений - Грегг Льюис

имен тех, кто мог бы со мной переговорить или по крайней мере найти других, готовых на это. Один незнакомец согласился приютить меня в России, а другой пожелал быть моим переводчиком, и Рут, завершив составление маршрута, выкупила билеты и обратилась за визами в посольства шести стран. Я ехал за бывший «железный занавес».

В Советский Союз за ответами

Я никогда не бывал в коммунистических странах. И в прежде коммунистических – тоже. Я понятия не имел, чего ждать в России. Последние пятнадцать лет я прожил в культуре, где сам цвет кожи делал из меня «чужака». Но и в Москве, будто в Найроби или в Могадишо, на меня глазели все.

Моя инаковость поразила меня в тот самый миг, когда я вышел из самолета. Московский аэропорт был не больше африканских и лишь слегка более «современным». Но по ощущениям он был более неприветливым, безликим, казенным, и ему не хватало африканского гостеприимства.

Календарь показывал, что на дворе июль, но было серо и холодно – так же, как в аэропорту. Не отличалась и гостиница в центре столицы. Еще неуютнее стало, когда я вышел из гостиницы и прошелся по Красной площади и по деловым и правительственным кварталам за Кремлем. Мне никак не удавалось встретиться взглядом хоть с кем-то: никто не смотрел мне в глаза. Я понимал, что отличал меня не цвет кожи, а цвет одежды! Моя одежда была самой обыкновенной, без прикрас – но и она выделялась на фоне бурых и серых одеяний толпы.

Казалось, все знали о моем присутствии. Прохожие бросали взгляды украдкой. Их безотчетная настороженность отражала не враждебность, а застарелую, изнурительную тоску. Тем не менее, это первое приобщение к русской душе заставило подумать: что я сумею почерпнуть из завтрашних бесед?

Я не знал маршрутов московского метро, не мог прочесть надписей на указателях, и путешествие через город наутро стало приключением. Каким-то образом мне удалось выйти к назначенному месту. Им оказалось представительство из самых крупных в России протестантских конфессий. Встречу с русскими верующими организовал работавший в России выходец с Запада, и он же был моим информатором и пообещал быть переводчиком. Но в последний миг он вдруг лег в больницу, и пришлось менять планы. Меня поручили Виктору: он и сопровождал меня, и переводил. До отставки он был главой этой конфессии.

Виктор представил меня лидерам местной деноминации, те ответили краткими приветствиями, и мы начали беседу с двумя приглашенными верующими. Меня интересовали их истории, и я хотел узнать, как десятилетия коммунистического правления повлияли на них, христиан.

Я хотел достичь взаимопонимания – и поделился с ними кое-чем из моего духовного странствия: рассказал о том, как ощутил зов Божий, как принял на себя обязательства служить в Африке и как был в Малави, ЮАР и Сомали; про гонения в Сомали, настолько жестокие, что целое поколение верующих уничтожили или вынудили спасаться бегством; про то, что мы, к сожалению, не знаем, как помочь верующим духовно возрасти в такой обстановке. А в завершение я добавил, что мы видели, как верующих предают смерти за убеждения, и признался, что по возвращении в Америку мы опечалились и пали духом.

«Вот потому я и прибыл в Россию, – пояснил я, – чтобы учиться у верующих, послуживших Христу среди невзгод. От вас я хочу получить духовный урок. Хочу узнать, как вы выжили, возросли и разделили свою веру с другими, перенять ваш опыт и набраться мудрости».

Двое начали рассказ. Он длился целый день. Они рассказывали о непрестанном гонении, которому коммунистическое правительство и общество подвергали верующих протестантов почти восемь десятилетий, вспоминали, что довелось пережить, и рассказывали о других верующих и их семьях.

До революции их семьи были деятельными и верными христианами. Но комсомол и образовательная система отдаляли детей от верующих родителей. В школе, как мне рассказали эти двое, учителя в подготовительных классах показывали детям Библии и спрашивали, видели ли те дома такую книгу. Если дети отвечали «да», к ним домой в тот же день, еще до того, как у детей кончались уроки, заявлялся партработник.

Рассказывали о пасторах и мирянах, попавших в тюрьму, об их родственниках, сгинувших в советских лагерях. Когда я спрашивал, что позволило им пронести веру через годы гонений и тягот, они говорили о родственниках, чьи примеры воодушевляли общину верующих. Были и другие, печальные рассказы – о тех, кто отрекся от веры и уступил властям.

От пасторов правительство требовало раз в неделю отмечаться на приеме у особого партработника, или «куратора». Тот мог велеть раскрыть сведения о прихожанах или о событиях истекшей недели. Темы проповедей требовалось утверждать, а со временем власти «установили» все виды церковной деятельности. Главам церквей, идущим на уступки – сперва небольшие, но затем все более и более значительные, – иногда дозволялось сохранить свой пост, продолжать ежедневные службы и оставаться на хорошем счету у правительства. «Неуступчивых» партия замещала более угодливыми клириками. Иногда церкви просто закрывались, а их настоятели пропадали неведомо куда.

Первый день был плодотворным. Мне ответили на все вопросы, а когда я прекратил спрашивать и просто попросил рассказать об их семьях, о жизни, о духовных странствиях, я услышал нечто даже более полезное, и мы с Виктором с нетерпением ждали, как вернемся сюда утром, на новый круг бесед.

* * *

На следующий день нас попросили присесть в вестибюле. Там мы и ждали. Ждали долго. В кабинет нас никто не пригласил, и никто не принес нам чай. Виктор извинился за задержку, но чем дольше мы сидели, тем сильней он волновался. «Не знаю, в чем дело», – сказал он наконец.

Закралось сомнение, что я знаю.

Наконец секретарь, который записывал пришедших, вышел в вестибюль и сказал, что нам больше не позволено устраивать беседы. Мне сказали, что мое присутствие в представительстве конфессии не приветствуется и что нам надо покинуть его незамедлительно.

Как только прошел слух о том, что нам велели покинуть здание, те, с кем на тот день были назначены беседы, расстроились, позвали Виктора и, несмотря на распоряжение начальства, предложили встретиться со мной в другом месте, тайно. Даже те, кто изначально не выражал желания пообщаться, внезапно поменяли решение. Наутро, еще до рассвета, мы оказались в одной квартире: там человек хотел поговорить, прежде чем идти на работу. С другими мы в тот день говорили до глубокой ночи. Мой изначальный ручеек бесед превратился в полноводную реку.

Вскоре стало ясно, почему аннулировали наш допуск в представительство