Жорж Санд, ее жизнь и произведения. Том 2 - Варвара Дмитриевна Комарова

уважаемая всеми, и было бы невниманием со стороны корреспондентов не вспоминать одинаково всех членов этой семьи в письмах к одному из них.

Особенно же поклонялся Шопену брат Жорж Санд, Ипполит Шатирон, окончательно поселившийся в это время в имении жены Монживрэ, близ Ногана. Своей артистической чуткостью, делавшей его во всем так сходным с гениальной сестрой (письма его прямо замечательны по своей талантливости), своей неистощимой веселостью, жизнерадостностью и прямодушием он привлек Шопена, который прощал ему все его мелкие прегрешения против правил хорошего воспитания, а подчас и крупные отступления от всяких правил, – что частенько случалось с Ипполитом под веселую руку. Но к Шопену он питал настоящее обожание, искренне привязался к нему, до самой своей смерти относился к нему с бережным вниманием, безграничным уважением, и даже внешне умел с ним одним всегда держать себя в пределах безукоризненной почтительности.

Кроме беррийских друзей, в это лето наведывались в Ноган и парижские: M-me Дорваль, Гжимала, Эммануэль Араго и др.

16 августа, в конце тоже неизданного письма, посвященного деловым вопросам, Жорж Санд прибавляет:

...«Поторопите старого Гжималу, его приезд необходим для окончательного излечения его маленького. Впрочем, этот последний удивительно преуспевает в Ногане. Эта жизнь, наконец-таки, оказалась хорошей для него. У него прекрасное фортепьяно, и он восхищает нас с утра до вечера. Он сочинил удивительные вещи с тех пор, что он здесь...[143]

Дайте аббату 40 фр., 10 фр. за Шопена, 5 фр. за Роллина, а всего 55, в ожидании большего»...

24 августа Жорж Санд пишет опять M-me Марлиани (неизд.):

...«Шопену постоянно то лучше, то менее хорошо, никогда ни совершенно худо, ни хорошо. Я думаю, что бедный мальчик обречен на постоянное маленькое недомогание. К счастью, его нравственное состояние от этого вовсе не страдает. Он весел, как только чувствует себя немного посильнее, а когда ему грустно, – он набрасывается на свое фортепьяно и сочиняет прекрасные вещи. Он дает уроки Соланж, которая во всех отношениях проявляет большое умственное развитие»...

Шопен просил в одном из писем к Фонтане, чтобы он прислал ему «четырехручного Вебера», – вероятно, чтобы сыграть с Соланж, а может быть, и с самой Жорж Санд. Но если она и не играла с ним, то зато Шопен нашел в ней такую чуткую и понимавшую его слушательницу, что играл для нее, как для своего alter ego, и даже, начиная с этого времени, неукоснительно стал показывать ей все свои новые сочинения, спрашивая ее советов, а с другой стороны охотно высказывался по поводу разных музыкальных явлений, произведений или даже отдельных приемов того или иного автора. А мы знаем, что Жорж Санд во все времена своей жизни умела идеально слушать и воспринимать. «Sie ist eine feine Horcherin» – сказал про нее Гейне.[144] И действительно, мы и в «Консуэло», и в «Карле», и в «Impressions et souvenirs» и в «Замке Пустынниц» встретим отголоски шопеновских речей и настроений. А вот и то мнение ее и о самом таланте Шопена, часть которого мы уже приводили:

...«Гений Шопена – самый глубокий и наиболее полный чувств и эмоций, какой когда-либо существовал. Он заставил один-единственный инструмент говорить языком бесконечного. Часто он мог в каких-нибудь десяти строчках, которые может сыграть ребенок, заключить целые поэмы неизмеримой высоты, целые несравненные по силе драмы.

Ему никогда не надо было больших внешних средств, чтобы высказать свой гений. Ему не надо было ни саксофонов, ни офиклеид,[145] чтобы преисполнить душу ужасом; ни органов, ни человеческих голосов, чтобы наполнить ее верой и вдохновением.

Толпа его не знала и не знает еще. Нужны большие успехи вкуса и понимания искусства для того, чтобы его произведения сделались популярными. Придет день, когда его сочинения оркеструют, ничего не изменяя в его фортепьянной партитуре, и тогда все узнают, что этот гений, столь же обширный, столь же совершенный, столь же знающий, как самые великие мастера, которых он усвоил, сохранив свою индивидуальность, еще более чудесную, чем у Себастьяна Баха, более сильную, чем у Бетховена, более драматическую, чем у Вебера. Он – все это вместе взятое, и в то же время он сам, т. е. некто еще более непринужденный по своему вкусу, более суровый в величии, более раздирательный в скорби. Один Моцарт превосходит его, ибо у Моцарта, кроме того – спокойствие здоровья, а следовательно, полнота жизни.

Шопен чувствовал свою силу и свою слабость. Слабость его заключалась именно в избытке той силы, которую он не мог умерить. Он не мог, как Моцарт (да Моцарт один только и мог это делать), сочинить шедевр в спокойной безколоритности. Его сочинения были полны оттенков и неожиданностей. Иногда, хотя редко, они были странны, таинственны и измучены. Хотя он ненавидел все, что непонятно, но его чрезвычайные ощущения часто уносили его, помимо его воли, в сферы, одному ему доступные.

Я, может быть, была для него дурным судьей и советником (ибо он советовался со мной, как Мольер со своей служанкой), так как в силу того, что я так хорошо знала его самого, я достигла того, что отожествлялась со всеми фибрами его натуры. Мне, в течение восьми лет посвящаемой во все тайны его вдохновения или его музыкальных грез, – мне его фортепьяно выдавало все его увлечения, затруднения, победы или мучения его мысли. Итак, я понимала его так же, как он сам, а судья, более чуждый ему самому, может быть, заставил бы его быть понятнее для всех»...[146]

Несколько далее Жорж Санд прибавляет еще:

...«Из его внутренней жизни ничто никогда не проявлялось и не проявилось наружу. Только лишь в его художественных шедеврах, которые были таинственными и туманными ее выражениями, тогда как уста его никогда не выдавали ее мучений».[147]

Жорж Санд передает также и чрезвычайно драгоценные подробности о способе сочинения Шопена:

«Его творчество было внезапно, чудесно. Он находил его без поисков, непреднамеренно. Оно разом являлось под его пальцами, неожиданно, законченным и чудным, или же звучало в его голове на прогулках, и тогда он спешил самому себе скорее сыграть его, бросаясь к фортепьяно. Но тогда начиналась самая отчаянная работа, при которой я когда-либо присутствовала: это был ряд усилий, нерешительностей, нетерпений уловить какую-нибудь подробность услышанной им мелодии. То, что создавалось им разом, – то он потом чересчур разбирал, когда хотел записать, и сожаление о том, что он не находит это таким ясным, доводило его