Попугай Флобера - Джулиан Барнс

Мы познакомились у Прадье. Я понимала, как это банально, но он, конечно, не понимал. Мастерская скульптора, свободная беседа, раздетая модель, смесь полусвета и полуоборота. Мне все это было знакомо (всего за несколько лет до этого я танцевала здесь с негнущимся студентом-медиком по имени Ашиль Флобер). И конечно, я пришла туда не как зрительница — я должна была позировать Прадье. А Гюстав? Не хочется язвить, но стоило мне бросить на него взгляд, и я тотчас же узнала этот тип: большой, нескладный провинциал, без ума от радости, что оказался наконец в артистических кругах. Я прекрасно знаю эту провинциальную манеру, смесь показной самоуверенности и глубокого страха: «Езжай к Прадье, мой мальчик, там всегда можно найти какую-нибудь актрисулю, которая будет счастлива стать твоей любовницей». И мальчик из Тулузы, или Пуатье, или Бордо, или Руана, про себя побаиваясь долгой дороги в столицу, заранее раздувается от снобизма и похоти. Я сразу увидела все это — я ведь и сама когда-то была провинциалкой. Я так ехала из Экса за дюжину лет до того. Я прошла долгий путь и узнаю в других приметы этого путешествия.

Гюставу было двадцать четыре. На мой взгляд, возраст не имеет значения, важна только любовь. Мне в моей жизни не нужен был Гюстав. Если бы я искала любовника — а я признаю, что звезда моего мужа сияла в тот момент не слишком ярко и моя дружба с Философом была не слишком безмятежной, — то я не выбрала бы Гюстава. Но я не перевариваю жирных банкиров. И кроме того, ведь ты не ищешь, не выбираешь, так ведь? Тебя выбирают, ты оказываешься избран в любовь тайным голосованием без права апелляции.

Не краснею ли я при мысли о нашей разнице в возрасте? С какой стати? Вы, мужчины, такие конформисты в любви, такие провинциалы в царстве воображения; поэтому нам и приходится вам льстить, то и дело подкармливать маленькой ложью. Итак: мне было тридцать пять, Гюставу — двадцать четыре. Я отмечаю это и иду дальше. Может быть, вы не хотите идти дальше, и в этом случае я отвечу на ваш незаданный вопрос. Если вы беретесь исследовать душевное состояние пары, вступающей в подобную связь, не стоит начинать с меня. Лучше посмотрите на Гюстава. Почему? Вот вам несколько дат. Я родилась в 1810 году, в сентябре, пятнадцатого дня. Помните, у Гюстава была госпожа Шлезингер, женщина, которая первой ранила его юное сердце, женщина, с которой все было обречено и безнадежно, женщина, которой он бесплодно хвастал, женщина, ради которой он замуровал свое сердце (и вы обвиняете наш пол в пустом романтизме?). Так вот, я точно знаю, что эта госпожа Шлезингер тоже родилась в 1810 году, и тоже в сентябре. На восемь дней позже, чем я, если быть совсем точной, 23-го числа. Понимаете?

О, этот взгляд мне знаком. Полагаю, вы хотите услышать, каким Гюстав был любовником. Я знаю, мужчины говорят о таких вещах очень охотно и немного презрительно, будто описывают недавний обед, блюдо за блюдом. Отстраненно. Женщины не таковы; во всяком случае, детали, слабости, которые они отмечают, редко бывают того физического свойства, которым так интересуются мужчины. Мы ищем признаки характера — дурного или доброго. Мужчины ищут лишь те признаки, которые им льстят. Они так тщеславны в постели, куда тщеславнее женщин. Вне постели это качество распределяется гораздо равномернее.

Я отвечу правдиво, потому что вы — это вы; и потому, что говорю о Гюставе. Он всегда читал людям мораль, рассказывал о честности художника, о том, что не следует уподобляться буржуа. Так что пусть пеняет на себя, если я немного приподниму простыни.

Он был горяч, мой Гюстав. Видит бог, его всегда было нелегко уговорить встретиться со мной, но уж когда мы были вместе… Какие битвы ни кипели между нами, они прекращались в ночном царстве. Здесь нас будто поражало молнией, яростное изумление смягчалось игрой. Он принес бутылку с водой из реки Миссисипи, которой, по его словам, собирался окропить мою грудь в знак любви. Он был сильным юношей, и я наслаждалась его силой; однажды он подписал письмо ко мне «твой аверонский дикарь».

Конечно, он разделял заблуждение всех сильных молодых людей, что женщина оценивает страсть по тому, сколько раз за ночь возобновляется атака. В какой-то мере это правда — кто станет отрицать? Ведь это лестно, да? Но по-настоящему считается не это. В конце концов, в этих подсчетах есть что-то солдафонское. У Гюстава была своеобразная манера говорить о женщинах, которые доставили ему удовольствие. Например, он вспоминал об одной проститутке, к которой захаживал на рю де ля Сигонь. «Я в нее всадил пять зарядов», — хвастался он мне. Это обычный для него оборот речи. Я находила сравнение грубоватым, но не возражала: мы же оба — люди искусства и все такое. Однако я не могла не оценить метафору. Чем больше зарядов ты всаживаешь в человека, тем больше вероятности, что он в конце концов умрет. Значит, вот что нужно мужчинам? Труп как доказательство их мужской состоятельности? Думаю, что именно так и обстоит дело, и женщины, с безупречной логикой лести, не забывают восклицать в критический момент: «Ах, я умираю!» — или что-нибудь в этом роде. После любовного акта мой мозг мыслит особенно ясно, я четче вижу окружающее, ко мне часто приходят поэтические строки. Но я знаю, что нельзя отвлекать героя своими речами, вместо этого я изображаю удовлетворенного кадавра.

Царство ночи приносило нам гармонию. Гюстав не был застенчив. Он также не был ограничен в своих вкусах. Я была — к чему скромничать, — без сомнения, самой красивой, самой знаменитой, самой желанной женщиной из всех, с кем он когда-либо спал (если и был у меня соперник, то лишь странный зверь, о котором я скажу позже). Вполне естественно, что при виде моей красоты его порой охватывала нервозность, в иных же случаях он бывал неумеренно самодоволен. Я понимала это. До меня у него были проститутки, конечно, гризетки и друзья. Эрнест, Альфред, Луи, Макс — студенческое братство, так сказать. Братство, скрепленное содомией. Но возможно, это несправедливо: я не знаю ничего точно — кто, когда, с кем; но я знаю, что Гюстав вечно сыпал двусмысленностями про la pipe. Я также знаю, что он не уставал смотреть на меня, когда я лежала на животе.

Я, как вы понимаете, была совсем иной. Проститутки — существа несложные, гризеток тоже можно купить, с мужчинами и вовсе все по-другому — дружба, даже самая глубокая, имеет свои ограничения. Но любовь? Самозабвение? И даже партнерство, равенство? Он не смел пойти на такой риск. Я была единственной женщиной, к которой его по-настоящему влекло, и он из страха стремился унижать меня. Пожалуй, нам следует пожалеть Гюстава.

Он посылал мне цветы. Особые цветы; по обычаю необычного любовника. Однажды он послал мне розу. Он сорвал ее воскресным утром в Круассе, с живой изгороди своего сада. «Я поцеловал ее, — писал он мне, — приложи ее поскорее к губам, а потом — ты знаешь куда… Adieu!Тысяча поцелуев. Я твой с утра до ночи, с ночи до утра». Кто мог бы устоять перед таким чувством? Я поцеловала розу и той ночью, в постели, положила ее туда, куда он пожелал.

Когда я проснулась, роза от моих ночных движений превратилась в благоуханные лохмотья. Простыни пахли Круассе — тогда я еще не знала, что это место будет для меня запретным; между пальцами ноги у меня застрял розовый лепесток, на внутренней стороне правого бедра виднелась тонкая царапина. В своей неуклюжей горячности Гюстав позабыл очистить стебель от шипов.