Неизвестный Толстой. Тайная жизнь гения - Владимир Жданов

Софья Андреевна это время была в подавленном настроении. Вызывалось оно и новым недомоганием Льва Николаевича, – он уехал в Москву, – и разлукой с близкими, и привычкой к семейному веселью, а также другими, более глубокими, скрытыми причинами. В дневнике она записывает: «Вчера ночью проводила Таню с детьми на Кавказ… Я не найду слов выразить это чувство. Что-то во мне умерло, и я знаю это горе, которое не выплачешь сразу, а которое годами продолжается и отзывается при всяком воспоминании нестерпимой болью души. Так отзывается во мне постоянное беспокойство о здоровье Левочки. Кумыс, который он пил два месяца, не поправил его; болезнь в нем сидит; и я это не умом вижу, а вижу чувством по тому безучастию к жизни и всем ее интересам, которое у него проявилось с прошлой зимы. И что-то пробежало между нами, какая-то тень, которая разъединила нас. Я чувствую, что если я не найду в себе сил подняться нравственно, т. е. утешиться отъездом Тани, приняться энергично заниматься детьми и наполнить свою жизнь, не унывая и не скучая, – он не поднимет меня; а чувствую я постоянно, как он меня тянет в то унылое, грустное и безнадежное состояние, в котором сам находится. Он не сознается в нем, но меня чувство никогда не обманывало. Я оттого более всех страдаю – и я не ошибаюсь.

С прошлой зимы, когда и Левочка и я, мы были оба так больны, что-то переломилось в нашей жизни. Я знаю, что во мне переломилась та твердая вера в счастье и жизнь, которая была. Я потеряла твердость, и теперь какой-то постоянный страх, что что-то случится. И случается действительно. Таня уехала, Левочка нездоров. Это два существа, которые я люблю больше всего на свете. Они оба для меня пропали. Левочка потому, что совсем не тот, какой был. Он говорит: «старость», я говорю: «болезнь». Но это что-то нас стало разъединять».

Двенадцать дней спустя, 30 августа, она снова пишет сестре: «Скоро у нас все разъедутся, и я со страхом думаю об осени и одиночестве. Вообще, только и не мрачно на душе, когда очень шумно, а когда я остаюсь одна, даже вчера, ходя по лесу, оставалась одна, и на меня находит какой-то ужас и невыносимая тоска. Отчего, понять не могу, хотя знаю, к чему придираюсь».

20 сентября: «Меня теперь постоянно странно удивляет, что есть еще на свете что-то веселое, если кто-нибудь веселится… Я все, Таня, в том же расположении духа, когда всякую минуту хочется плакать, когда все в голове защелкнулось, и нет средств, несмотря ни на какие усилия – подняться. Что меня сделало такой – я почти что знаю: Левочка нездоров, ты уехала. Машу я больше не кормлю уже месяц, но я забыла тебе, кажется, это написать. Она сама ни за что не брала груди трое суток, и последнее молоко пропало; да к тому же, 24 августа у меня пришло, и теперь я под страхом беременности… Как я выйду из этого состояния души, в котором я теперь, решительно не знаю».

Софья Андреевна вскоре забеременела. Беременность она переносит трудно и тяготится ею.

Письмо от 10 октября: «Я получила твое письмо, в котором ты пишешь о своих прогулках, о погоде и прочее. Там, верно, хорошо. Природа и погода много значат. А у нас что за грязь, гадость, мрачность, однообразие и скука в природе. Я, впрочем, очень не в духе, очень грустна, и все мне нездоровится. Я опять беременна, ты знаешь, это каково, особенно первый месяц; и в перспективе, в мае 6-й ребенок, невозможность ехать в Самару, невозможность ехать к вам, еще одна няня и прочее и прочее».

Такое состояние продолжается недолго. Когда оно проходит, Софья Андреевна опять бодро принимает жизнь, несмотря на тяжелое физическое недомогание.

25 октября: «Я редко пишу тебе, потому что я очень тяжело выношу свою беременность. У меня постоянная тошнота, рвота, и почти ежедневная лихорадка. Я лежу целые вечера, ничего не ем и очень хандрю. Тоска моя прошла, но физическое состояние замучило».

13 ноября. «У нас теперь все хорошо, все здоровы, и Левочка и дети, только у меня по ночам лихорадка уже шесть дней, но я на это смотрю легко… Левочка меня очень зовет в Москву… Но я, должно быть, не поеду, еще мой туалет неисправен, и я собираюсь после Рождества, в середине января, чтоб всюду побывать, повеселиться и повидаться со всеми. Теперь же я буду стеснена платьями и никуда не попаду… Теперь вся моя деятельность направится на устройство дома и на приготовления к елке и шитье костюмов, которые все придуманы. Оболенские [130] , Маша [131] , Софеш [132] , Варя [133] , – все обещают приехать с костюмами, будем все наряжены, надо будет пляску устроить, т. е. вальсы, кадрили и прочее. Тут надо бы дядю Костю [134] упросить играть или нанять какого-нибудь тапера. Моя цель, чтоб всем было весело, и я на то буду бить. К елке будут всем маленькие подарки, сюрпризы. Как это все удастся – не знаю. Вероятно, не удастся, как и все то, что слишком рано задумаешь».

28 ноября. «А дома все у меня тут процветает: все здоровы, дети ждут праздников, толкуют о них, учатся, прыгают по доскам в пристройке и так растут, что еле успеваешь шить белье и выпускать рубцы… Мы с тобой одинаково живем теперь, и мне это приятно. Дом, дети, муж, труд – и вся. Если б при этом, как прежде, иногда видеться с тобой – и я бы была совсем счастлива».

Не здесь ли, в этих письмах, следует искать отражение серьезных семейных несогласий Толстых? Не до отъезда Льва Николаевича на кумыс, а после его возвращения оттуда встал, вероятно, вопрос о формах дальнейших супружеских отношений [135] . Мы не слышим голоса самого Толстого, но видим, что Софья Андреевна очень мрачна, чем-то озабочена, ничто ее не интересует, она боится возможности новой беременности, протестует против нее, и перспектива иметь шестого ребенка ее не радует, а раздражает.

Выдвигаемое здесь предположение имеет очень большое значение. Если оно соответствует действительности, то оказывается, что Толстой не пережил душевного потрясения, которое отразилось на его здоровье и вынудило его ехать для леченья на кумыс, ибо все случилось по возвращении оттуда. Помимо того, приведенные материалы не позволяют заключить, что расхождение в этом вопросе имело такое решающее значение, какое приписывается ему. Что-то произошло; новое желание Софьи Андреевны вызвало со стороны Льва Николаевича протест и даже мысль о разрыве, но это несогласие быстро рассеялось: Софья Андреевна уступила мужу, сначала внутреннее протестуя, а потом бодро приняв весь круг давно знакомых семейных забот и обязанностей.

Что же касается личного свидетельства Л. Н. Толстого в дневнике 1884 года, которое делает ошибку на один год, относя переживания к 1870 году, то мы по-прежнему считаем невозможным пользоваться при описании одной эпохи документами другой, позднейшей. За два месяца до смерти Лев Николаевич записал в интимном дневнике, что он «никогда даже не был влюблен» в жену [136] . Неужели, по этой записи могли бы мы зачеркнуть весь период его счастливой семейной жизни? Попытка объективного, нетенденциозного изложения требует чрезвычайно осторожного обращения с материалом и не допускает смешения двух совершенно различных периодов.

За отсутствием данных нельзя решить окончательно поставленного вопроса в ту или другую сторону. Но, по-видимому, все было проще, носило временный характер и непоправимого удара семейным отношениям не нанесло. Рана зажила. Спустя несколько лет, она откроется опять. Но сейчас ничто не напоминает о ней среди привычной обстановки Ясной Поляны.