Очень мужская работа - Сергей Жарковский

Человек он был хороший, хотя очень строгий и молчаливый. Чопорный, но не по-деревенски. Сейчас про таких говорят — „сноб“. Ему было лет, как моей бабушке, примерно 57–60. Однажды я стирала одежду и вытащила у него из кармана бумажник. Девчонки любопытны, и я посмотрела внутри. Там был паспорт (Иевлев Виктор Викторович), деньги и удостоверение подполковника КГБ СССР в очень толстом целлофане. Я не знаю, как пишется в удостоверениях про отставку и пишется ли, но у него про отставку ничего не было. Подполковник Комитета Государственной Безопасности СССР Иевлев Виктор Викторович.

Бабушка была очень счастлива, и я не решилась ей сказать, потому что моя мама была под следствием по неблагонадёжности. Она познакомилась с человеком, который её вовлёк в антисоветскую деятельность. Поэтому она меня и оставила на бабушку. Я очень испугалась. Я не знала, как бабушка относится теперь к КГБ, но я знала, что бабушка ненавидит, когда врут. Я постирала брюки с бумажником внутри, чтобы он не догадался, что я видела. Он совсем не ругался, даже слова не сказал.

Так мы жили. А потом всё кончилось, потому что в 1990 году летом (в июле) из леса вышел военный врач. Все знали, что в округе очень много объектов. Некоторые эвакуировали, и люди подбирали там стулья, столы, вообще мебель, иногда там находились даже телевизоры. Но ходить на объекты было очень опасно. На одном эвакуированном объекте кто-то подорвался на мине, ходили слухи.

А некоторые продолжали работать. Там светило электричество, туда ездили машины. А некоторые не работали, но охранялись.

А ещё в лесу, неподалёку от нас, был объект, который люди звали Кладбище, потому что там действительно было старое кладбище и ещё до Великой Отечественной войны брошенная деревня. Вот с этого объекта и пришёл к нам врач.

Он был в военной солдатской форме и в синем резиновом халате поверх формы, с противогазом с баллонами на спине и с таким автоматом, как в кино, с круглой обоймой внизу и стволом с дырками. Его звали Владислав Егорович, фамилии он не сказал. Он очень удивился, что в деревне люди, и спросил, есть ли телефон, потому что ему нужно срочно позвонить. С ним стал говорить бабушкин поп. Кстати, все звали его отец Николай, а я — дядя Коля. А бабушка звала его Коленька.

Они долго проговорили у нас на огороде, там был стол и скамейка. Дядя Коля попросил бабушку принести картофельного самогона. Уже темнело, когда они наговорились и вместе ушли в лес. Перед этим они с бабушкой поругались. Дядя Коля предупредил бабушку, что в лесу больной и нужна мужская сила его вынести. Он велел приготовить место для больного в пустой избе, а мне приготовиться наутро идти к АЭС, чтобы сказать военным, что нужна государственная помощь. Бабушка закричала, что они тут живут хорошо, а если привести военных, то всех эвакуируют. Дядя Коля повысил голос (в первый раз) и сказал, что есть вещи более важные, чем спокойная растительная жизнь, и он, может быть, тут и просидел столько времени, чтобы быть готовым помочь государству, когда это потребуется. Ещё он сказал: „Долг платежом красен!“ Я запомнила его слова дословно. Тут бабушка очень страшно, без слёз, заплакала (впервые вообще в моей жизни) и сказала, что она-то, дура, думала, что он тут сидел совсем не из-за того.

Дядя Коля сразу же после этого ушёл. Больше ни его, ни военного врача с автоматом я не видела…»

Погасили верхний свет. Вечер начинался в «Лазерном». Комбат, не глядя, ткнул пальцем в кнопку настольной лампы. Попал, конечно. «Чуйка», настоящий сталкер.

«…На АЭС бабушка мне ходить запретила. Она вообще стала как мёртвая. Запретила говорить о дяде Коле. Через неделю бабки и дедки собрались и отправились на поиски отца Николая. Они вернулись через два дня ни с чем, но очень напуганные. Я потом подслушала, что они ходили прямо к Кладбищу, дорогу-то знали многие, но, пройдя положенное расстояние, не смогли найти ни Кладбища, ни старой деревни, ни даже поляны от них. Кладбище это было где-то у реки, в пяти или десяти километрах от нас. Разговоров вроде „леший водил“ или „чёрт попутал“ не было, даже у бабок. Они проклинали почему-то науку, которая и АЭС взорвала, и жизнь им испортила, и могилки добрых людей („мучеников“) спрятала.

В августе бабушка как будто проснулась. В один день собралась, собрала меня, и мы с ней на велосипедах за несколько дней добрались до Страхолесья, где, как оказалось, жила её старинная подружка, бывший директор школы-восьмилетки. В Страхолесье давно шли разговоры о тотальной эвакуации из зоны отчуждения, а подружка оказалась теперь работницей исполкома. Я не знаю как, но к сентябрю мне сделали паспорт и свидетельство об окончании восьми классов. Бабушка сказала, что мы расстаёмся навсегда.

Она дала мне очень много денег — 10000 рублей. Она не знала, что эти деньги почти уже не деньги. Я плакала, но она была непреклонна. Сказала мне, что Коленька пропал из-за неё и она будет его искать до смерти, но надежды у неё уже нет, а смерть не за горами.

Её подружка, Екатерина Сергеевна, отвезла меня на исполкомовской машине в Приборск, где посадила на автобус до Киева, а оттуда я по железной дороге отправилась в Минск, к сестре Катерины Семёновны, Ольге Семёновне, маме твоей, Вовочка, мамы Василисы, моей одногодки. Ольга Семёновна и Фома Альбертович приняли меня как дочь, за что вечное им спасибо, а Василиса стала мне сестрой. Мы вместе поступили с ней в педучилище, а через два года сдали документы в университет.

На пятом курсе Василиса познакомилась с Сергеем, они поженились, а потом Сергея пригласили в это витебское производственное объединение…»

Комбат перевернул последнюю страничку. Пальцы не дрожали. Кремень, настоящий сталкер, ходила-супер. Голова-локатор и плавающий центр тяжести.

«Связи мы не теряли, гостили друг у друга. В 2000 году, когда Василиса заболела, Сергей привёз тебя маленького ко мне, попросил присмотреть. Так у них сложилось, что тебе пришлось у меня прожить почти восемь лет. В 2005 году твоей маме сделали операцию хорошо в Германии, и ты уехал, а потом ещё несколько лет гостил у меня на каникулах или просто так. Я очень люблю тебя, Вовочка!

О бабушке я всегда помнила, но вестей от неё не было никогда, а сама её искать я так и не решилась. В 2006 году в Зоне начался этот Выброс, жуткие вещи стали происходить. Путь-дорога к бабушкиной могилке (я сердцем чуяла давно, ещё с педучилища, что нет уже моей бабушки в живых) совсем закрылась.

Когда я узнала через годы, что ты поступил работать в сталкеры, я неделю плакала. Не через меня ли ты, Вовочка, заразился этой дрянью ядовитой, не я ли тому виной? Не отпускает меня Чернобыль, метка чёртова на всех, кто его пережил. И мёртвым покоя тоже нет. Бабушка пришла ко мне ночью 7 февраля 2019 года. Как раз в тот день открывали лунную станцию „Клавий“. Даже в домофонном экранчике я её узнала, открыла дверь, впустила — как во сне. Я бы и рада думать, что сошла я на старости лет с ума, но утром пищали у меня на тахте в конвертиках младенцы — бабушкины детки, Владик и Влада.

Я бы и рада описать тебе, Вовочка, какой у нас с бабушкой был разговор, как она меня успокаивала, что она понарассказала, а не смогу я. Начинает у меня болеть затылок до обморока, когда пытаюсь вспомнить, вот и сейчас пришлось „спорамин“ пить. Остались у меня детки, я их слово дала вырастить. Получается — своих дядьку и тётку. Ещё бабушка оставила деньги — очень много. Старыми стодолларовыми купюрами, намучилась я с ними.