Очень мужская работа - Сергей Жарковский

— Тебя там ждут,[2]— сказала она с трогательным натужным презрением на невообразимом своём суржике.

— Сердечно вас благодарю, несравненная Катерина Тарасовна,[3]— притормозив на траверзе Мерседеницы, ответствовал Комбат по-украински.

— Тю! Мурка, ти диви-який палiглот маскальский найшовся, аж небеса обiсралися! — воскликнула Мерседеница, глубоко оскорблённая.

Мурка (Анжела Николаевна Куликовская, бакалавр философии, Сорбонна) только чуть сморщила недавно переломанный и починенный носик. Она знала семь языков. В ушах у неё были серёжки с «марсианской черникой» в оправе. Подарок незабвенного Френкеля. Эхе-хе… Комбат кивнул ей, шагнул в арку, раздвинув волевым лицом, вкусным пивом и широкими плечами блескучие висюльки.

Приблизившись к своему столу, он поставил пиво и орешки на пробковые подставки, вытащил из карманов куртки коммуникатор, бумажник, зажигалку и ридер, разложил их. Снял куртку, повесил её на вешалку у стены, сел за стол и, не теряя драгоценного времени, одновременно глотнул пива из горлышка, включил ридер, проверил коммуникатор (не побеспокоил ли его кто нечаянным сообщением?), бросил в рот орешек, поправил сандалету под мышкой и расстегнул верхние пуговицы на армейской рубашке. Закурил, отлепил табачинку от губы. Всё это он проделал как бы одним движением, не обращая как бы никакого внимания на сидящих перед ним абитуриентов. Хотя рассмотреть их успел и удивиться успел несказанно.

Хотя вроде бы повидал Комбат разных людей перед собой.

Абитуриенты были близнецы, вдобавок ещё и одетые одинаково — чёрные с живым переливом длиннополые «сбилберговские» куртки из новомодного шелковина, на изобретении которого чуть приподнялась экономика Мексиканской нефтяной зоны. Не сразу Комбат понял, какого пола близнецы, и одного ли они пола, и какого пола из них кто. Честно сказать, сам он этого так бы и не понял. Личики у них были нежные, прекрасного цвета кожа (карнавальное освещение в баре Хиляй ещё не включил, девок было выпускать в залы рано), огромные прозрачные голубые глаза, соболиные брови, чётко прорисованные носики, одинаковые, чёрт бы его побрал, родинки на левых щёчках. Лет по двадцать… Меньше? Больше? Неизвестно. Волосы скрывали капюшоны, впрочем, неглубоко надвинутые, лица были полностью открыты. Оружия как-то не ощущалось. Под столом лежало что-то вроде мягкой сумки. Никаких личных мелочей на столе перед ними. Лишь пустые кофейные чашечки. Комбату помстилось, как в кошмаре, что даже гуща в чашечках одинаково лежит. Он тряхнул головой, сбросил явное наваждение. Хотя гуща всё равно лежала одинаково.

— Здесь не принято занимать чужие столики, — сказал он. — Вам лучше пересесть. Я жду людей.

— Вы господин Владимир Пушкарёв? — сказал… сказала… сказали! близнецы.

— А кто его ищет?.. — пробормотал Комбат, отчётливо сознавая, сколь верен и философичен в данном конкретном случае этот стандартный киновопрос. Кстати, Гайка буквально недавно писала статью о воздействии кино- и игровых миметических стандартов на общую культуру социумов. У неё вдруг получилось, что катастрофическое влияние на сознание советских людей последних десятилетий прошлого века оказали всего несколько человек — переводчики голливудских фильмов, и именно они вроде бы ответственны за разгул беспредельной бандитской жестокости в России достагнационного периода. Результат её саму привёл в негодование, и они чуть не поссорились: Комбат доказывал, что она совершенно права, а она искала у себя ошибку. Сошлись на том, что виноваты на самом деле японцы и немцы с их стремительно дешевевшей видеотехникой.

— Меня звать Владиславом, — представился тот, что сидел у стены, слева (от Комбата глядя). В общем, Комбат по голосу понял так, что и задал первый вопрос этот мальчик. Владислав. — Моя сестра Владислава. Наша фамилия вам ни о чём не скажет, хотя она и не секретна.

— У нас к вам письмо от Ирины Петровны Костриковой, — сказала сидящая у прохода, справа (от Комбата глядя). Теперь Комбат был уверен, что первый вопрос задавала она.

— Так, стоп, — сказал он решительно. Тут ему обожгла пальцы впустую истлевшая сигарета, и он её затушил, шипя сквозь зубы. — Ты, парень. А ну-ка сними хотя бы капюшон. У меня в глазах двоится. Это нормально только за нейтралкой.

— Да, извините, мы всё время забываем, что наша внешность, когда мы находимся рядом друг с другом, сильно действует на свежих людей, — сказал, чёрт бы их побрал СОВЕРШЕННО, кто-то из них.

Капюшон был снят. Кое-какая разница обозначилась. Комбат перевёл дух.

— Впрочем, когда мы не находимся рядом, наша внешность может воздействовать ещё сильней. Учителя иногда уходили с работы, — сказала та, что осталась в капюшоне. Владислава.

— У них нервная работа, — выговорил Комбат. Тут до него дошло: мозги получили немного свободной оперативной памяти. — От тёти Иры письмо?!

— Да, от Ирины Петровны.

— Она жива?!

— Нет, к нашему огромному сожалению.

Комбат глотнул пива. У него всё внутри оборвалось.

Конечно, он был уверен, что тётя баба Ира умерла. Он сотни раз об этом думал. «Но какая же я свинья свинская. Тётечка бабуля Ирочка…»

— Когда?..

— В две тысячи тридцатом.

Шесть лет назад…

— Мучилась? Болела?

— Скоропостижно. Во сне. Владислава как раз была с ней. Я, к сожалению, уезжал по делам.

— Ничего нельзя было поделать. «Скорая» приехала очень быстро. Врачи работали великолепно. Но — обширный инсульт, — проговорила девушка.

«Тётечка баба Ирочка… Сегодня же позвоню родителям. Сегодня же! Как они там, на Гавайях…»

— Мы вам глубоко сочувствуем, Владимир Сергеевич. А вы, прошу вас, посочувствуйте нам. Баба Ира очень много для нас значила, — сказал Владислав без капюшона.

Комбат с трудом, с боем, по частям брал себя в руки.

— Я ещё не сказал вам — я ли это, — сказал он, закашлялся и глотнул из пустой бутылки, открыл ногтем вторую — прямо в упаковке. — Но да, это я. Спасибо за сочувствие, а я предварительно выражаю вам своё. Теперь следовало бы объясниться.

— Лучше будет, если вы сразу прочтёте письмо.

— Письмо? От тёти бабы? Что там?

— Мы не читали его, Владимир Сергеевич, — произнёс Владислав с заметной укоризной. — Чужие письма нельзя читать.

— Почему же тогда — «будет лучше»?

— Туше, — негромко сказала Владислава. Её брат улыбнулся краем рта.

— Бабу Иру просили написать для вас это письмо, — пояснил он. — И мы приблизительно представляем, что она могла написать. Во всяком случае, что она могла написать о нас.

— Семь лет назад? — спросил Комбат, не спросив того, что хотел: «Кто просил написать?» — Шесть?