Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна Д'Арк» - Виктор Карпенко

Крови множество было пролито в тот день, но разве устоишь с косой супротив бою ружейного. Погнали нас от стен нижегородских. А там и князь Воротынский из самой Москвы приспел да стрельцов с собой привел немало. Мы к тому времени в граде Арзамасе в осаду сели. Сидели крепко, приступы стрельцов московских да нижегородских отбивамши, но не устоять нам было супротив силы. Взяли стрельцы крепость и нас кого побили, кого в колодки заковали, а я, переодемшись стрельцом, утек.

Мельник помолчал немного и, откашлявшись, начал новый рассказ:

– А вот еще один случай был: содеялось это как раз, когда ляхи на Москве стояли. Я в ту пору…

– Стой! – перебил его Поляк. – Никак едет кто-то!

В клетушке воцарилась тишина.

– Послышалось, должно.

– Да нет, – схватился с лавки Поляк и выскочил за дверь.

– Темень-то какая, – проскрипел вышедший вслед за Поляком мельник и, прислушавшись, подтвердил: – И верно, верховой.

– Может, верховые?

– Да нет, – возразил мельник. – Зрение у меня уже не то, что в былые годы, а на слух грех жаловаться. Одна лошадь скачет, хотя и кажется, что несколько, эно как забирает… то девы лесные балуют, перекликаются, – пояснил мельник.

Перестук копыт стал явственнее, всадник приближался.

– В такую-то темень добрые люди по избам сидят, – осторожно заметил мельник. – Пойдем от греха подальше, государь, не ровен час лихой человек на промысел вышел.

– Погодь! – отстранился от него Поляк и, выскочив на дорогу, крикнул: – Стой! Стой!

Всадник резко осадил коня и, спрыгнув на землю, пошел Поляку навстречу.

– Алёна, ты?

– Я…

Клетушка светилась дырами, и свежий ночной воздух скользил холодными змейками по раскиданной соломе.

Алёна зябко поежилась и прильнула всем телом к Поляку.

– Уже утро скоро, а значит, время нам расстаться приспело, – прошептала она непослушными нацелованными губами, прижавшись ими к самому уху Поляка.

– Как расстаться? – воспротивился Поляк. – Не пущу, не для того нашел я тебя. Со мной пойдешь!

– Нет, голубь сизокрылый. Я теперь не вольна делать, что пожелаю. Раньше надо было меня за собой звать, в первую нашу встречу, – с горечью в голосе произнесла Алёна.

Поднявшись на локте, Поляк тревожно спросил:

– Повенчана с кем али как?

– Да нет, – улыбнулась Алёна. – Венец, поди, поистерся уже, коим венчать меня надобно было. Стара я для такого дела.

– Молчи! – зажал ей Поляк рот. – Не наводи на себя напраслину. Ты что лебедь белая, что роса чистая, что звезда первозданная… Все ради тебя брошу, – с жаром воскликнул Поляк, – из ватаги уйду. На Дон подадимся, там вольно, там примут. Добра у меня всякого множество и золотишко есть, заживем, что те бояре, припеваючи.

– Эх ты, боярин, – поглаживая его по крутому плечу, вздохнула Алёна, – ежели бы год тому назад сказал ты мне эти слова, ушла бы с тобой, куда позвал, а теперь я не та. Теперь я не просто Алёна, теперь я заступница за обиженных да обездоленных.

– Дура! Чего тебе до чужого горя, своего мало пережила?! – горячился Поляк. – Тебе ли на коне скакать, саблей махать? Рожать твое дело, мужа холить, дом доглядать!

– Всяк своим умом живет, – примирительно сказала Алёна. – Я для себя решила, и ты для себя реши: хочешь со мной порадеть за общее дело – буду рада, а нет – не держу, не в обиде я на тебя. Знать, дорожки наши в разные стороны идут.

Поляк помолчал, только его порывистое дыхание нарушало тишину. Алёна высвободилась из его объятий, встала, быстро оделась.

– Подумай над словами моими, а там решай, где твоя доля, с кем твое счастье.

Скрипнула дверь клетушки, Алёна вышла.

– Погоди! – крикнул ей вослед Поляк. – Вернись!

Но Алёна не вернулась.

Поляк выскочил из клетушки. Небо уже посерело. Из ложбины от реки тянулся густой туман. Алёна была уже далеко. Она поймала своего жеребца и подтягивала подпругу.

– Алёна, постой! – крикнул Поляк, но она только оглянулась и, вскочив в седло, натянула поводья.

– Прощай! Захочешь увидеть – найдешь! – крикнула Алёна и взмахнула плетью.

Раннее утро. Туман, зацепившись за прибрежные кусты и деревья, плотным облаком лег на зеркальную гладь лесного озера. Лягушки, уставшие от ночного шалмана, молчали, раскинувшись на широких листьях лилий. Только время от времени шлепки разыгравшихся карасей нарушали безмолвие лесного озера, да одинокий соловей старательно выводил последние предутренние трели.

Алёна, привязав коня к дереву и сняв с ног чедыги, тихо пошла к воде. Капельки росы окропили влагой босые ноги, обожгли их утренней свежестью.

Алёна разделась и вошла в воду. Зеркало лесного озера помутнело, зарябило. Круги, расходившиеся от ее ног, размыли четкие отпечатки склоненных к воде березок и ветел. Алёна зашла в воду по пояс и, подняв над головой руки, убрала в узел разметавшиеся по плечам волосы. Затем она легла на воду, оттолкнулась и поплыла. Вода была теплой, словно парное молоко, и приятно ласкала уставшее тело.

Увлеченная купанием, Алёна не заметила, как кусты ивняка раздвинулись и из них выглянула рыжая в конопушках ухмыляющая рожа Сеньки Рыхлова – изведчика дальней заставы, парня отчаянного в ратных делах и не менее отчаянного в делах сердечных.

Увидев купающуюся Алёну, он обернулся и тихонько свистнул, подзывая старшего заставы Ивана Зарубина. Тот подошел к сидевшему на корточках Семену.

– Ты чего?

– Баба купается, голая… – ощерил он желтые крупные зубы. – Глянь, стать-то какая!

Иван Зарубин раздвинул кусты, глянул на купальщицу и нахмурился.

– И давно ты так пристроился? – сдвинув брови, спросил он.

– Да нет. Как увидел, так и тебя позвал. А что?

– А вот что, – расстегивая кожаный с серебряной бляхой пояс, тихо ответил Иван, – сейчас вразумлю.

Он сложил пояс вдвое и, размахнувшись, со свистом перетянул Сеньку Рыхлова вдоль спины.

Тот подскочил, словно ошпаренный. Вытаращив глаза, завопил:

– Сдурел, чай?

– Тихо, не шуми! – двинул ему под нос кулак, прошипел Иван Зарубин. – Не дай бог Алёна услышит, убью!

– Делов-то, на бабу глянул, – потирая ушибленное место, с обидой в голосе произнес Семен. – Не убудет с нее, чай.

– Я те дам бабу, – замахнулся Иван еще раз. – Не баба она тебе, а мать родная, атаман твой. Ты бы за матерью своей подглядывал?

– Так то другое, грех то.