Тайна предсказания - Филипп Ванденберг

Почувствовав себя вольным после нескольких месяцев заточения в стенах монастыря, он бросился бежать. Его торопил стоявший перед глазами образ Марты, которую он давно не видел, как не видел за это время ни одной женщины. Но, если быть честным, в конце концов он даже привык к этому. Страх перед чумой и страсть к учению подавили все остальные чувства.

Пережила ли Марта чуму? Леберехт чувствовал, как кровь пульсирует в его висках. Он, казалось, вновь ощущал близость ее тела. Марта была единственным близким человеком, который у него остался, и он любил ее со всей нежностью и страстью. Марта!

Улицы города представляли собой пугающую картину Сплошь и рядом громоздились отбросы, которые люди в своей беспомощности выбрасывали из окон. Горы фекалий под окнами распространяли неимоверное зловоние. Здесь и там горели костры, на них жгли одежду и предметы, которых касались жертвы чумы.

Какой-то человек с высокой двухколесной тележкой подбирал мертвых домашних животных, валявшихся повсюду. Закутанные женщины с ведрами и кувшинами спешили к водным источникам или драили, подоткнув длинные юбки, свои дома от чумной вони.

Едва ли был хоть один дом, не помеченный знаком, который оповещал о черной смерти. Люди, встречаясь, едва находили слова друг для друга. Слишком уж глубоко угнездились страх и недоверие в душах выживших. С соборной площади неслась громкая музыка. Тамбурин задавал ритм. Пестро одетые танцоры в узких красных штанах и в островерхих черно-желтых колпаках дико прыгали под музыку, неловкие, как малые дети, чтобы вытащить людей из домов и заставить смеяться. И все же интерес к представлению оставался вялым. Леса на соборе были разрушены; не осталось опорных балок и ступенек — их растащили на дрова для погребальных костров. Но там, где переулки были так узки, что жители верхних этажей могли взяться за руки, через улицу уже натянули веревки с бельем, как и раньше.

Хотя с неба лился мягкий свет весны, в сердцах людей царила морозная зима, скопление ужасных чувств, смесь скорби, отвращения, недоверия и страха. Да, страх бродил по этому городу, как никогда прежде; страх перед чумой, которая может снова вернуться из укромных углов; страх быть съеденным крысами, стаями шнырявшими по переулкам, как одичавшие собаки; страх перед темным будущим.

Те лица, которые Леберехт видел по пути к Отмели, были, насколько он мог понять, неприязненными и чужими. Каждое приветствие оставалось без ответа, кроме слов безногого калеки, который, опираясь руками на деревянные колодки, волочил по мостовой свои завернутые в тряпки культи.

— Черт ее послал, черт ее и забрал! К черту чуму! — крикнул он юноше и засмеялся утробным клокочущим голосом. Не останавливаясь, калека продолжил свой путь, и смех его зловеще отдавался эхом в переулках.

Чем ближе Леберехт подходил к своей цели, тем более заброшенными казались дома, пустынными — улицы. Здесь не горело ни одного костра. Двери стояли распахнутыми настежь, дома казались разграбленными. Бесхозный козел, громко крича, блуждал по улице — единственный признак жизни в этом столь оживленном когда-то районе.

При виде брошенных домов Леберехт наконец осознал, как ему крупно повезло: монастырь бенедиктинцев стал для него настоящим убежищем, и потому страдания и нужда, которые принесла в город чума, в значительной мере обошли его.

— Иисусе Христе, — произнес он вполголоса, добравшись до трактира на Отмели, и прочитал короткую молитву о жизни Марты, в которую едва отваживался верить. — Иисусе Христе, — повторил Леберехт, нажав на черную железную ручку входной двери. Дом был заперт.

Что ему было делать? Этого он не знал. Хлопнув ладонью по створке дверей, юноша крикнул:

— Отворяйте! Слышит ли меня кто-нибудь? Да отворите же, наконец!

Слезы застилали ему взор. Леберехт прикрыл глаза правой рукой и прислонился к двери, не в силах четко мыслить. Он вздрогнул: на втором этаже распахнулось окно. Леберехт отступил на пару шагов и взглянул вверх. В окне стоял старый Шлюссель.

Шлюссель был так же изумлен, как и молодой человек, и воскликнул, узнав его:

— Святая Дева Мария! Это Леберехт!

Он захлопнул окно и спустился по лестнице так быстро, как только позволяла ему подагра, чтобы открыть дверь.

— Леберехт! — тяжело дыша, повторил трактирщик и заключил его в свои объятия, что, признаться, удивило юношу. — А я думал, ты…

— Умер? — язвительно ухмыльнулся Леберехт. — Сорная трава не гибнет. Чума застала меня у бенедиктинцев, на Михельсберге. Я не мог вернуться, но, честно говоря, для меня это было неплохое время.

Шлюссель оглядел своего приемного сына с головы до пят: он ли это? При этом трактирщик качал головой и улыбался. В самом деле, казалось, он радовался его нежданному возвращению.

Наконец он сказал:

— Кристоф, твой брат…

— Мне жаль, — ответил Леберехт кратко и резко, хотя это, конечно, не соответствовало истине.

Но Шлюссель прервал его и воскликнул своим громким неблагозвучным голосом:

— Нет, не то, что ты думаешь! Кристоф за два дня до начала чумы отправился в Рим с двумя иезуитами.

— В Рим? Что забыл ваш сын в Риме? Шлюссель пожал плечами.

— Он велел передать мне, что хочет учиться. Теологии или алгебре, а может, тому и другому — я не знаю.

— Теологии или алгебре… — задумчиво повторил Леберехт.

— Да. Он хитрец. Так говорят иезуиты.

Леберехт молчал. Куда больше, чем судьба противного малого его интересовало, что с Мартой. Почему трактирщик ни слова не скажет о своей жене? Неужто Марта настолько ему безразлична?

Хотя это выглядело бы вполне естественно, Леберехт не отваживался спросить о ее судьбе. Он беспокойно переминался с ноги на ногу и молчал. То, что трактирщик говорил о своем сыне воспринималось им словно издалека. Казалось, будто старый Шлюссель мучит его нарочно, умалчивая о Марте.

Леберехт готов был вцепиться в глотку своему приемному отцу, поскольку тот показывал, насколько мало для него значит его жена. Догадывался ли он об их отношениях? Знал ли, что Марта — его, Леберехта, возлюбленная, единственное и самое дорогое, что у него есть? Что он готов отдать за нее свой левый глаз. Что он — ее ненасытный любовник?

В то время как юноша пытался найти объяснение в мимике старика, его уха достиг шум на лестнице, скрип старой половицы, который в непривычной тишине дома прозвучал, как свист плети.

Леберехт чувствовал себя так, словно его грудь сжали железными тисками. Он поднял глаза и увидел на верхней площадке Марту.

С какой радостью он бросился бы ей навстречу схватил бы в свои объятия, прижал к сердцу и расцеловал! Но Леберехту пришлось устроить недостойный спектакль: отставив назад одну ногу и сделав глубокий поклон, он подошел к ней и сказал: — Рад видеть вас здоровой!

Марта сыграла свою роль с таким же хладнокровием. Насколько мог видеть Леберехт в сумраке, окутавшем лестницу, его возлюбленная не утратила ничего из своей красоты. И даже если она изменилась каким-то образом, молодой человек не заметил этого. Рыжие волосы Марты стали длиннее, и она носила их открытыми, как Мадонна на алтаре Фейта Штосса. Хотя на ней была лишь простая грубая домашняя одежда, наглухо застегнутая от шеи до пят, как ризы у прелата, она выглядела обольстительно, как статуя "Будущность", и оставалась по-прежнему любима и желанна.