Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

Однако несколько дней спустя чудище очухалось и в отместку затащило в воду зазевавшуюся женщину. От нее осталось оцинкованное ведро на берегу.

И это стало началом конца чудовища. Все были единодушны: можно погубить растение, зарезать скотину, но нельзя покушаться на жизнь людей. Чудище нарушило закон. Прибыли местные власти, пограничники и отряд подгальских солдат, саперы. Один мощный взрыв — и путь из пруда в ручей открылся, вода сошла. На дне лежало чудище, израненное и обессиленное, но все еще живое. Тогда солдаты расставили по берегам пулеметы. Офицер подал сигнал; пулеметные очереди прошили тушу чудовища. После первых ран оно еще пыталось наброситься на людей, и народ с криком кинулся врассыпную. Но в пулеметы быстро вставили новые ленты и издырявили поганую тварь, как решето. Таков был конец чудища.

Имярек пошел в Новую Руду, толкая перед собой велосипед, но вечером вернулся, потому что тот конец еще не был всамделишным концом.

Несколько последующих ночей в деревне слышались истошные вопли, долетающие из леса с чешской стороны. Какое-то существо рыдало во мраке так исступленно, что мурашки бегали по коже. А через месяц на дне высохшего пруда нашли мертвое тело чудовища-самки, которая пришла сюда через леса, луга и государственную границу, разыскивая своего возлюбленного, и на месте его страшной смерти сама умерла.

В мои именины полил дождь, и мы перенесли стулья в дом, чтобы переждать, пока он кончится. Но дождь не прекращался; повис отвесными нитями, заслонявшими горизонт. Были то даже не капли, а струи. Сени постепенно пропитались сыростью, я и не знаю почему, может быть, вода проникала сквозь стены. Может, виной тому были суки — пол покрывали отметины собачьих лап. Снаружи тихо мокло сено; радовались слизни; в их подземном, подлистном царстве шла подготовка к пиршеству. Праздник Сырости.

Километрах в двух по направлению к Новой Руде стоит странный дом, но странный не он сам, а место, где он расположен. Стоит этот дом в узкой долине между поросшими темно-зеленым лесом вершинами гор. Стоит так низко, как ни один из домов в округе, собственно говоря, он ниоткуда не виден, разве что с самых вершин. Ручей омывает его с двух сторон, лижет его влажные стены. И вот Р., стоя в дверях и глядя на дождь, начал рассказывать, что живет в нем семья Слизней: огромный, отливающий бронзой отец, мать, чуть поменьше, и двое детишек. По вечерам семейство молча сидит за столом, в полумраке, без света, потому что от сырости не работает электричество. Их глянцевая темная кожа отражает лишь слабые отблески сумеречного дня.

Ночью все укладываются спать на полу в уголке. Четыре слипшихся тела, которые мерно колышутся в такт своему слизнячьему дыханию. Утром они отправляются в буйную мокрую зелень и оставляют на ней свои слизистые следы. Стаскивают под крышу подгнившие ягоды земляники и клубники с сероватым налетом плесени. Жуют их в молчании. Вода из размокших кувшинов сочится на пол и покрывает его блестящим лаком.

Эта история никого не развеселила. Мы открыли светлые компьютерные миры и ушли в них на весь вечер. Наши лица, освещенные искусственным солнцем экрана, стали безжизненно бледными. Потом отключили электричество, и остаток вечера мы раскладывали пасьянс: перестанет идти дождь или нет. Не перестанет. Не перестанет. В окно я видела дом Марты; с него стекали потоки дождя. Может, схожу за ней, подумала я, что она там делает одна в темноте. Наверное, открыла свой кофр с париками, сидит и мастерит эти мертвые, никому не нужные головные уборы. Плетет прядки волос чужих женщин, которых либо уже нет на свете, либо живут они в разных концах мира, путешествуют, доживают свой век в домах для престарелых вместе со своей молодостью, засохшей в них, как струп.

Надевая резиновые сапоги, я увидела, что вода в пруду вышла из берегов в том самом месте, которое Р. так тщательно укрепил в прошлом году. Она лилась поверху, через бетонные затворы и дошла почти до мостков. Была мутной и красноватой, густой и вязкой. Не журчала уже привычно, а клокотала, словно вот-вот издаст вопль. Р., в желтых резиновых сапогах и желтой штормовке, похож был на призрак. Я видела, как он беспомощно мечется по дамбе. Видела его рыб в бурой вспенившейся пучине, в страхе готовящихся к смерти. Изнеженные, домовитые и медлительные карпы, всегда такие ленивые, теперь суетились у самой бурлящей поверхности воды, с удивлением разевали рты, из которых не раздавалось ни звука. А между ними форель, возбужденная внезапной надеждой на дальнее путешествие в Клодзкую Нысу, в Одру, в море.

— Я так и подумала, что ты этим займешься, — сказала я, войдя в дом.

Марта сидела за столом и раскладывала на нем свою коллекцию.

Разворачивала завернутые в газету пряди волос, расчесывала их пальцами. Затем начала крепить нити на монтюре. Я сняла сапоги и куртку, с них натекла лужа воды.

— Я не помню такого потопа, — подала голос Марта. — Или мне изменяет память. — Она улыбнулась мне. — Хочу сделать тебе подарок на именины. Сошью для тебя парик. Из настоящих волос, на шелке, специально по твоей голове.

Она взяла со стола пучок светлых волос и приложила их к моему лицу, но, видно, ей не понравилось, потому что взяла другой. И сказала, чтобы я сама подобрала себе волосы, но я, как и прежде, не могла заставить себя к ним притронуться. Марта велела мне сесть, вытащила потрепанную тетрадь и шариковую ручку «bic», которую я ей подарила. Начала обмерять мою голову, мягко касаясь подушечками пальцев висков и лба. Я ощутила ту же приятную дрожь, как и тогда, когда мама приводила меня к портнихе, и я должна была стоять неподвижно, а она, пани Поневерек, так звали мамину портниху, снимала с меня мерку. Сооружала вокруг меня пространство из сантиметров, предполагаемых складок, разрезов, укладывала их руками, обматывала вокруг талии и плеч. Она почти ко мне не прикасалась, но все равно моя кожа судорожно реагировала затаенным легким трепетом наслаждения. Я стоя погружалась в сон.

И теперь Марта повторяла тот же обряд. От смущения, что мне это приятно, я закрыла глаза. У тебя большая голова. У тебя маленькая голова. Я не знаю, что говорила мне Марта.

В ту ночь громыхало во тьме над прудом. Собаки беспокойно заходились лаем, мы просыпались и видели, что, несмотря на дождь, под утро начинает сереть день.

Пруд исчез. В том месте бежал ручей, но более полноводный, сердитый и кипучий. Не было ни затворов, ни мостков, ни железных листов, которыми Р. вчера в отчаянии укреплял берега. Не было ни грациозных тепловатых карпов, ни проворной форели. Пруд сбежал от нас. Поддался уговорам несущейся отовсюду воды, стек вниз по лугу, потом пробрался по кромке леса, через Петно, влился в другую реку и, наконец, в Нысу. Сейчас он уже, наверное, в Клодзко, а может, и дальше. Карпы-аристократы, не привыкшие к таким неожиданным путешествиям, застряли в излучинах рек, либо бурные воды распяли их на затопленных кустах. Пруда нет. Р. ест ботвинью и смотрит в окно. Марта выливает воду из переполненных бочек в водосток. Я машу ей рукой; она отвечает мне и скрывается в своем доме.