Жребий вечности - Богдан Сушинский

– Припоминаю. Это была прекрасная встреча, сэр.

– Меня так и подмывало наведаться к вам и в этот раз. Воспользовавшись вашим приглашением, естественно.

– Жду в любое удобное для вас время, сэр.

Галантно отделив кончик сигары, Черчилль закурил и почти тотчас же, словно на него мгновенно подействовал ее пьянящий дух, подался к полковнику. Голос его вроде бы остался таким же, каким был до сих пор – спокойным, ровным, аристократически неспешным. Тем не менее в нем появились какие-то нотки великосветской напористости, которая обычно появляется даже у очень воспитанных аристократов, когда они садятся за покерный столик.

– Почему вы не докладываете о том, что произошло с письмами Муссолини[27], полковник? Я понимаю, что они вас больше не интересуют…

– Это не совсем так, сэр.

– Но они интересуют меня.

– Что весьма существенно, сэр.

– Ибо это не просто письма. Это письма Муссолини, полковник. Каждое из которых стоит доброй сотни досье, накопленных вашими агентами за десятилетия работы в ведущих странах мира.

Полковник слегка замялся, давая понять, что он не стал бы столь высоко оценивать эпистолярию итальянского дуче, а тем более – ставя под сомнение профессионализм агентов лучшей разведки мира. Поэтому единственное, на что он согласился, это на весьма скупое и почти оскорбительное для Черчилля признание:

– Согласен, сэр, эти письма представляют собой определенный интерес.

Полковник знал, точнее, догадывался, о чем пойдет речь во время аудиенции у премьера, поэтому встречал его выпады спокойно. Он готов был к ним, насколько вообще можно быть готовым к чему бы то ни было, когда имеешь дело с сэром Черчиллем.

– Тогда где же они, черт побери? Если даже для вас, для разведки, они, оказывается, тоже «представляют определенный интерес», – не упустил возможности отомстить ему премьер.

– Они все еще у дуче, сэр.

Черчилль ошарашенно как-то уставился на полковника, затем, не проронив ни слова, откинулся на спинку кресла и, попыхивая сигарой, какое-то время сидел так, закрыв глаза и, казалось, совершенно забыв о посетителе. Если бы полковник поднялся сейчас и, не привлекая к себе внимания, вышел, Черчилль наверняка обнаружил бы это не сразу. А может быть, и демонстративно не замечал бы его «исхода».

Полковник вдруг почувствовал себя человеком, настолько разочаровавшим хозяина этого кабинета, что теперь в его присутствии здесь никто не заинтересован. Черчилль обладал изысканным искусством самоустранения во время беседы, как-то мгновенно изолируя от себя собеседника. Что уже испытали не себе многие дипломаты, не говоря уже о его непосредственных подчиненных.

– Видите ли, сэр, Муссолини хранит сотни своих писем под надежной охраной, зная при этом, что копии уже у Скорцени. Не знаю, радует ли это Муссолини, но ему прекрасно известно, что, похищая его из отеля «Кампо Императоре» на вершине горы Абруццо, что в горном массиве Гран Сассо, Скорцени не забыл о его чемодане с письмами, который дуче возил с собой, как скупой рыцарь – ржавые остатки своих доспехов.

– Удачно подмечено, господин полковник. Сохраните эту фразу для своих мемуаров, потомки ее оценят.

– После прибытия в Берлин, – попытался разведчик войти в русло своего прерванного Черчиллем рассказа, – этот чемодан на какое-то время таинственным образом исчез. Затем его, правда, «нашли» и с извинениями вернули хозяину, но никто, в том числе и сам Муссолини, не сомневается, что в течение ночи, которую чемодан отсутствовал, с его содержимым профессионально поработало несколько фотокопировальщиков из технической лаборатории Скорцени.

– …И парни этого джентльмена в черном и со свастиками, конечно же, разминаются сейчас где-то поблизости от резиденции Муссолини, надеясь в нужный момент заполучить и сами оригиналы. Причем лично для Скорцени. И теперь уже, конечно, навсегда.

– По всей вероятности, так оно и есть, сэр. Можно не сомневаться, что «джентльмен в черном и со свастиками», как вы изволили выразиться, такой возможности не упустит.

Черчилль не чувствовал себя настолько невозмутимым, чтобы безропотное признание полковником этого факта не задело его за живое.

– Я поручил сию деликатную операцию вам, только вам, мистер О’Коннел, – покачал он головой, стиснув зубы и закрыв глаза.

– Я ценю это, сэр.

– Не прерывайте меня, полковник.

– Извините, сэр.

Когда Черчилль говорил, сигара в его руке двигалась в противоположную сторону от той, куда направлялся подбородок. При этом взгляд его стал мрачным и жестким. Он был зол и не пытался скрывать этого. Скорее, наоборот, старался дать понять своему собеседнику, в каком нервном напряжении он находится.

Но вот что странно: наблюдая это, О’Коннел совершенно не ощущал того первородного страха, с которым выслушивал оскорбленное негодование премьера в ходе минувших встреч. Возможно, ему придавали стойкости слова, услышанные несколько минут назад от секретаря первого министра, там, в приемной, относительно того, что в мирные дни судьба обходится с сильными мира сего более жестоко, нежели в дни войны. Особенно с теми, кого эта самая война сделала… сильными мира сего.

– Я поручил это деликатное дело вам, полковник, и вашим людям. Доверившись при этом рекомендациям профессионалов. Но вы оказались совершенно неспособными на акции, подобные тем, на которые решается Скорцени. Станете отрицать?

– Не в моих правилах отрицать очевидные факты, сэр, – все с той же умилительной обреченностью согласился О’Коннел. Хотя подобное сравнение не могло не коснуться его самолюбия и профессиональной гордости. Тем более что Черчилль был не первым, кто к нему прибегал. Нечто подобное полковнику уже пришлось выслушивать в штабе Королевских Вооруженных сил.

– И мне неприятно думать, что мы так и не сумели подготовить в своей разведке диверсанта, равного тому, которого уже давно заполучил Гитлер, превратив его в своего личного агента для особо важных поручений.

– Но и вы, сэр, не позволите себе отрицать, что с теми людьми, которые имеются в моем распоряжении при проведении данной акции, я не в состоянии предпринимать то, на что решается Скорцени. К тому же сам факт существования писем приходится скрывать не столько от врагов, сколько от своих. Да-да, именно от своих.

– Почему вы считаете это дикостью, полковник? Скорцени, по-вашему, от своих скрывать ничего не приходилось?

– И потом, – не стал оправдываться полковник от разведки, – вы сами всех нас постоянно убеждаете, что, в отличие от германцев, мы все еще живем в демократической стране, в которой всегда все приходится делать с оглядкой на прессу и общественное мнение. Кстати, вы сами просили не привлекать излишнего внимания к чемодану Муссолини.