Большая волна в Канагаве. Битва самурайских кланов - Юми Мацутои

– А я и есть староста, – сообщил старший крестьянин.

– О, простите меня, уважаемый! – склонил перед ним голову Сэн. – Я должен был сразу догадаться об этом по вашей мудрой речи.

– Нет, это вы простите меня за мои расспросы, а также за непочтительность этого молодого человека, – староста поклонился несколько раз, а его спутник окончательно сконфузился.

– Ну, этому молодому человеку можно только позавидовать, – заметил Сэн. – Сколько еще ему предстоит познать, сколькому научиться.

– Вы правы, уважаемый.

– Простите меня за назойливость, – извинился Сэн. – Дальше я с вами не пойду, а то далеко будет возвращаться назад. Разрешите, я возьму свою корзину.

– Спасибо за внимание, оказанное нам. Разговор с таким умным человеком – большая честь для нас, – сказал староста. – Ваш совет насчет дозорных очень ценен. К сожалению, у нас мало людей и отрывать их от работы в летнюю пору нелегко. Но мы подумаем, как это сделать.

– Очень рад, если мой совет вам пригодится. Всего доброго вам, и да хранят вас великие боги.

– Пусть их милость не покидает и вас, уважаемый!

Расставшись с крестьянами на лесной дороге, Сэн опустился на мягкую хвою, а после сидел и смотрел на яркое солнце, бьющее сквозь густую крону кедров. Когда старик поднялся с земли и пошел обратно в поместье, он уже точно знал, что война будет, и будет скоро. Сэн не смог бы объяснить, почему он был уверен в этом, но сомнений у него уже не оставалось. Не знал он лишь одного: что теперь делать?

«Ласточки строят свои гнезда под крышей дома, который может сгореть. Но они строят свои гнезда и выводят птенцов, как будто дому ничего не угрожает. В этом и состоит высшая мудрость; будем же и мы как птицы небесные», – сказал себе Сэн.

Столица Радужной долины готовилась к празднику летнего солнцестояния. Повсюду были развешены фонари: маленькие и незатейливые – у домов простых горожан; большие, расписные – на верандах особняков знатных людей; огромные, из металла и фарфора – около храмов и у княжеского замка.

Горожане очень любили этот праздник и отмечали его весело и шумно, позволяя себе вольности, недопустимые в другие дни. Князь, свято соблюдая народные обычаи, не только не препятствовал гуляниям, но поощрял их: по его приказу по всему городу были расставлены жаровни, на которых готовились и бесплатно раздавались всем желающим завернутые в тесто кусочки мяса с мелко нарезанными ранними овощами, и выложенная на банановые листья гречишная лапша с ломтиками рыбы, а из больших котлов разливался в глиняные миски густой рисовый суп с острым перебродившим соевым соусом.

Конечно, нельзя было обойтись и без крепких напитков, но они отпускались за деньги, – не потому, что князь был скуп, а из предосторожности, дабы не допустить злоупотреблений питием и вредных последствий, как для здоровья горожан, так и для городского хозяйства.

Некоторую тревогу вызывала погода: дул сильный ветер, что усиливало опасность пожаров от множества зажженных огней, но не отменять же из-за этого праздник! Князь распорядился еще раз проверить и держать в полной готовности все средства, необходимые для тушения пожара; помимо того, были назначены люди, призванные следить за соблюдением пожарной безопасности, а заодно за порядком в городе.

Такэно был одним из тех, кто должен был исполнять это распоряжение. Ранним утром вместе со старостой квартала он обошел всю территорию, вверенную ему. Было холодно, завывал ветер, небо было серым, и Такэно подумал, что вряд ли сегодня много людей будет на празднике. Но он ошибся – с наступлением дня все больше и больше их стало появляться на улицах. Непродолжительный дождь никого не испугал, тем более что после него небо очистилось и выглянуло солнце.

Около полудня великие боги явили горожанам хорошее знамение: над долиной раскинулась радуга, но мало того – над радугой пролетела сорока, а это было счастливой приметой. Спившийся поэт, живший в квартале Такэно, немедленно написал стихи на замызганном листке бумаге и пустил их по рукам. Хотя пальцы поэта сильно дрожали, тем не менее прочесть написанное им было можно:

Люди читали и радовались; впрочем, находились такие, кто утверждал, что эти стихи сочинил другой автор.

Вскоре радостная новость разнеслась по городу: князь выехал из своего замка и направляется сюда. Вечером в храме Богини Солнца он должен был отслужить молебен и зажечь ритуальные огни, но днем князь мог просто побыть со своим народом – обычаем это не возбранялось.

Завидев своего повелителя, люди падали на колени и ничто не заставило бы их поднять головы – это было бы не просто дерзостью, это было святотатством. Глядеть на лицо князя было также невозможно, как глядеть на божественный лик, чистый и нестерпимо яркий. Он изливал на людей благодатный свет, который можно было почувствовать, но не увидеть, ибо каждый, кто осмелится взглянуть на лик божества, немедленно ослепнет. Горожане чувствовали благодать, исходящую от князя, и своим коленопреклонением выражали не раболепие и не слепую покорность, а восторженную готовность отдать себя целиком во власть высшей силы.

Храмы в эти дни были заполнены приношениями; не было ни одного человека в городе, который не пришел бы в какое-нибудь святилище и не принес бы свой дар. Всякому хотелось верить, что есть такое место на свете, где он найдет защиту, помощь и утешение.

* * *

Глубокой ночью Такэно в последний раз обошел свою территорию. Староста вновь был с ним, обязанный по долгу службы сопровождать Такэно, однако ноги плохо слушались его, и он то и дело норовил упасть. Такэно приходилось придерживать его за пояс да еще выслушивать бесконечные извинения старосты по этому поводу.

С такой обузой Такэно вряд ли мог бы что-либо предпринять, если бы в его квартале случилось серьезное происшествие, но, к счастью, все было в порядке. Жители смирного нрава давно разошлись по своим домам, а гуляки долго бы еще шатались по городу, но и их разогнал холодный ветер; лишь откуда-то издали доносилась заунывная песня, которую нестройно выводили пьяные голоса.

Жаровни с улиц были убраны, огонь после наступления полуночи повсюду потушен; праздник закончился.

Можно было отправляться домой, но Такэно остановил спившийся поэт. Он выпил сегодня невероятное количество рисовой водки, которую ему подносили за то, что он читал свои стихи. Другой человек от стольких подношений пал бы замертво, но поэт крепко стоял на ногах: его только время от времени резко качало то вправо, то влево.

– Господин мой, – говорил он Такэно, старательно произнося слова, – клянусь великими богами, я не посмел бы вас задерживать, однако у меня есть важная новость для вас.

– Я слушаю вас, почтенный, – отвечал ему Такэно.