22:04 - Бен Лернер

Только когда мы с ним уже стояли на перроне и Роберто, подойдя к самому краю, показал мне на двух крыс цвета сажи, копошившихся на путях среди мусора, я осознал, что никогда раньше не брал на себя такую ответственность за другого человека – по крайней мере за ребенка уж точно. Да, мне приходилось сидеть с племянниками, когда я гостил в Сиэтле, но всякий раз это было у них дома, а отнюдь не на просторах осыпающегося мегалополиса; да, я тащил в общежитие колледжа вырубившуюся Алекс после вечеринки, на которой мы с ней нюхнули кетаминчику; да, я три раза доставлял Джона в отделения скорой помощи после дурацких пьяных атлетических «подвигов» или коротких неуклюжих потасовок, когда он защищал свою честь или честь Шарон; однако никто из моих подопечных не мог от меня сбежать или стать жертвой похищения. С тяжелым чувством я признался себе, что на месте Аниты, вполне возможно, побоялся бы доверить своего ребенка такому человеку. За меня поручился Аарон как за автора опубликованных книг – вот что сработало в мою пользу.

Я велел Роберто отступить от края, когда поезд будет приближаться, и, когда мы сели в вагоне, показал ему блокноты, купленные по предложению Алекс, чтобы мы заносили туда наши наблюдения, и обрисовал наши цели на сегодняшний день, стараясь внушить ему самим тоном, что перед нами стоит серьезная палеонтологическая задача, не допускающая никакой стихийности, не говоря уже о непослушании. Роберто больше всего возбуждало то, что он увидит скелет аллозавра на скелете поедаемого им апатозавра, и он то и дело вскакивал с места, чтобы изобразить двуногого хищника в той алчной позе, в какой он видел его в интернете, а я требовал, чтобы он сел обратно.

На Западной четвертой мы пересели на C, и поезд оказался набит битком. На Четырнадцатой пассажиров еще прибавилось, и нас с Роберто разъединили. Я задался вопросом, встали бы люди между нами или нет, будь мы одинакового цвета кожи; я протиснулся к нему обратно и взял его за руку. Это было первое намеренное телесное соприкосновение за все месяцы нашего знакомства, и он поднял на меня глаза – может быть, из любопытства, может быть, удивляясь тому, что моя ладонь такая потная; нам все время надо быть вместе, сказал я ему, слыша в своем голосе отчаянную нотку. Чтобы сгладить впечатление, я улыбнулся, похвалил его красную футболку с надписью «Парк Юрского периода» и соответствующим рисунком и попросил напомнить мне, чем, по всей вероятности, питались гигантские зауроподы. Пока он перечислял доисторические растения, я думал: держать его за руку – единственный допустимый вид физического контакта; если он попытается убежать, я не имею права схватить его за плечи или остановить как-нибудь по-другому; если он пожалуется на какое-либо физическое принуждение, помимо держания за руку в пути, кто знает, что может случиться? В полицию семья, живущая без документов, вряд ли обратится, но его отец может сбить меня на своем грузовике, которым Роберто постоянно хвастается; они могут донести на Аарона, который позволяет мне заниматься с Роберто в школе без официального разрешения. «Вы не мой учитель», – не раз говорил мне Роберто, когда я пытался заставить его сосредоточиться на книге; я представил себе, как он выкрикивает это в музее и навсегда исчезает в глубинах экспозиции, посвященной биолюминесценции.

К тому времени, как мы дошли до входа в музей с Восемьдесят первой улицы, у меня в уме вырисовались две альтернативные стратегии: либо с самого начала пребывания в музее надеть драконовскую маску, настаивать на полном повиновении, пообещать, что при первом же нарушении дисциплины поход будет прекращен (что неприятности будут, мне казалось теперь неизбежным, хотя раньше мне это и в голову не приходило), пригрозить звонком маме, чей номер мобильного у меня имелся, может быть, даже упомянуть про Джозефа Кони – но потом, в конце прогулки по музею, купить ему в сувенирном магазине все, что он пожелает, своей щедростью аннулируя былую суровость; либо отказаться от суровости сразу же и умасливать его при любой возможности до тех пор, как возвращу, нагруженного подарками и набившего живот едой с искусственными красителями, в семью, которая была теперь, казалось, за тридевять земель. Пока мы с Роберто стояли в очереди в кассу в полном людей вестибюле, я небольшую часть мозга отдавал разговору с мальчиком о самых интересных экспонатах музея, некую часть – возмущению ценой билетов, но львиная доля моего рассудка была занята тем, что двигалась к осознанию ужасающей истины: я просто-напросто не способен сопровождать ребенка младшего школьного возраста даже на такой короткой образовательной экскурсии. Физически ощущая соли и мочевину в поту, выступающем под мышками, я тосковал по Джазмин, которой никогда не видел, и по Алекс, которую все дети, казалось, только рады были слушаться.

Мы купили билеты, быстро прошли через экспозиции «Космос» и «Земля», мимо огромной «Экосферы», которая не заинтересовала мальчика совсем («Не беги, Роберто!»), и поднялись по лестнице на четвертый этаж, где служитель показал нам дорогу в Ознакомительный центр, откуда начинается маршрут, демонстрирующий эволюцию. Как могло случиться, недоумевал я, все еще переводя дыхание после лестницы, что тридцатитрехлетний мужчина, который вроде бы удовлетворяет большинству общественных норм дееспособности: трудоустроен (пусть и не очень надежно), сексуально активен (пусть и не очень ответственно), не асоциален (пусть у него и нет жены и детей), – как могло случиться, что поход в музей в обществе милого мальчугана обернулся для него сильнейшим, затмевающим разум приступом страха? Но факт есть факт: когда мы, начав путь по круговому маршруту, вошли в зал ранних позвоночных, когда Роберто тянул меня за руку, чтобы мы побыстрей миновали витрины с бесчелюстными и панцирными рыбами и попали в зал птицетазовых динозавров, мне пришлось радикально поставить под вопрос свое представление о себе как о нормальном зрелом человеке. Мной овладела паника второго порядка: помимо ужаса перед тем, что с Роберто что-нибудь может случиться, я испытывал ужас перед самим этим ужасом как признаком моей несостоятельности во многом и многом. Мне вспомнилась первая консультация с репродуктологом, когда она спросила нас с Алекс об историях нашего психического состояния; хотя у меня было три длительных промежутка серьезной депрессии и множество эпизодов болезненной тревоги, хотя я долгое время, пусть и с перерывами, имел дело с антидепрессантами третьего поколения и бензодиазепинами, тяжелых психических заболеваний в моей семье не было, и я, сознавая свою склонность к мрачным раздумьям и жалобам, все же считал себя не настолько чокнутым, чтобы мне нельзя было производить на свет и воспитывать потомство; Алекс, знавшая меня лучше, чем кто-либо, явно была того же мнения. Но сейчас, слыша свои указания Роберто о том, чтобы он записывал все эволюционные усовершенствования, про какие говорилось на музейных табличках («развитие черепа», «нёбные отверстия» и так далее), я в то же время смотрел нарезку самых упадочных своих моментов, которая крутилась перед моим внутренним взором.

Мне вспомнились ночные кошмары на восьмом году жизни, когда мой озадаченный брат пытался успокоить меня, предлагая свои полудрагоценные карточки с изображениями бейсболистов; в целом, однако, за исключением одного лета, когда меня преследовали страхи, я рос вполне себе счастливым ребенком. Хуже, как часто бывает, стало в колледже: дрожь и онемение в кистях рук, ощущение, что они принадлежат кому-то другому или живут собственной жизнью; чувство, что если я не буду контролировать каждый вдох, если не перейду, так сказать, на ручное управление дыханием, то перестану дышать совсем; здесь, в музее, среди ранних позвоночных, я переживал эхо каждого симптома, какой вспоминал. Далее – я плещу в общежитии водой в лицо с расширенными зрачками, которого не могу узнать в зеркале; далее – на вечернем семинаре по Томасу Гоббсу до меня медленно-медленно доходит, что взрывной истерический смех был мой собственный; далее – неспособность двигаться и говорить при пробуждении, которой сопутствовала такая жуткая галлюцинация, что я несколько дней не мог сомкнуть глаз в отсутствие Алекс (напиши: «предглазничное отверстие», говорил я тем временем Роберто; напиши: «трехпалая кисть»); мне вспомнился плач, хотя его не было, мой плач в уборной шикарного мадридского ресторана, плач, который я, чья кровь была смесью сертралина, тетрагидроканнабинола, клоназепама и риохи[74], как мог, старался приглушить. Все эти слезливые моменты и приступы деперсонализации с неизбежностью вели, я был тогда убежден, к шизофрении. Мой недавний кардиологический диагноз, как это ни парадоксально, сыграл стабилизирующую роль, дав объективное объяснение моим эмоциональным завихрениям: теперь я имел дело с конкретной угрозой своему человеческому бытию, а не с общим вакуумом бытия. Но сейчас, в музее, когда передо мной с калейдоскопической скоростью промелькнула дюжина моих проприоцептивных сбоев, фигура стала фоном, а фон – фигурой: я не был уравновешенной в целом личностью, у которой случаются трудные периоды, я был эксцентрической персоной, слепой к своей психологической неустойчивости; я не в большей степени был дееспособным взрослым, чем Плутон – планетой.