Золотая пуля - Юрий Некрасов

«А выход? – Парнишка был тут как тут. Он оправился. Половины черепа у него недоставало, но держался пацан достойно. – Как станешь пробиваться отсюда?»

На это у меня созрел ответ. Вывести отсюда мог только друг.

Тросы, вернее их кровоточащие следы, привели меня к мальчишкам. Один валялся посреди коридора с дырой в черепе, куда мог поместиться мой кулак. Топор, немой виновник этой расщелины, лежал как раз между мной и троицей, дрожащей на полу.

Чутье заставило меня склониться над убитым. Изо рта дохлого парнишки торчал костяной шип. Зуб. Желтая прокуренная клавиша. Что он собирался с ним сделать? Спрятать? Проглотить? Его друзьям это явно не понравилось.

Я не сразу сообразил, за чем застал их.

Мальчики лакомились. Им было тесно, наверное, поэтому один из них лежал с проломленной головой. Встав на карачки, они лизали и обгладывали череп, выгрызали куски, рвали хрящи, дробили кости.

Я опоздал!

Один привстал и торжествующе завыл, руки с хрустом разломили череп пополам, пасть мальчишки нырнула туда, приветствуя, желая захлебнуться в мозге. Он лакал, как оголодавший пес, по уши зарывшийся в миску. Другой мотал башкой, точно маленький Змеесос, изо рта торчал чудовищный кусок мяса. Он так знакомо им шлепал. Язык!

Еще один присосался к коровьему глазу, захлюпал. Электрическая свеча в моей руке освещала сцену кусками, вырывая из мрака самые жуткие, максимально противоестественные сцены, точно брала на слабо.

Второй коровий глаз бесстрастно наблюдал за мной. Ждал.

Я добрел, волоча ноги, до топора, вцепился в него обеими руками и с трудом забросил на плечо.

– Эй! – крикнул я. Эхо издохло в этом же коридоре. Мальчишка, который сосал глаз, хлюпнул наиболее омерзительно. Я отпустил одну руку, нашарил за поясом и швырнул в него последний гвоздь. Промазал.

Они обернулись на меня, дрянные червивые люди.

Я…

Нечего тут рассказывать.

Они теперь всё.

Я задержался на миг, вот он – выход, следующий шаг вынесет меня под живое, человеческое небо, в котором не будет этой зверской обреченности, гнилой мистики, этого разлагающего кости безумия, но, может быть, именно мне стоит остаться, обернуться одним из червей, что скользят в глубинах дохлого левиафана, вырыть нору, заплести логово паутиной из человеческих отбросов, разбрасывать зубы кругом, заманивать мальчиков и девочек, остаться, превратиться, остаться, превратиться, забытьзабытьзабыть, но я переломил себя – прямо услышал, как в спине хрустнул хребет этой несложившейся судьбы – и вышагнул прочь, вывалился, вырвал себя, и со стропил души сорвался груз, рухнул на самое ее дно, пробил лед, которым успело сковать меня у корней, и я ампутировал все, что произошло со мной в бойнях, вычеркал это из себя.

У выхода я обо что-то споткнулся. Коровья челюсть, разбросавшая вокруг хлебные крошки зубов. Прошло больше часа, как я зашел в ангар. Нужно было спешить. Где-то там сейчас убивали моего отца, мать, сестру. Но я потратил еще пять минут, распинывая по сторонам зубы. Ни единого шанса ублюдкам! Пусть выползают под Божье око, охотники хреновы.

Череп, растерзанный, распадающийся в моих руках на острые, кровящие куски, стал злой. Он решил мстить и портить, а для этого его нужно было оставить там, внутри, он ерзал, рвал мне кожу зазубринами кости, но я стиснул зубы и пер его, выдирал, тащил на себе, чтобы не дать сгнить в черную кляксу в каком-нибудь углу, не позволить запустить по стенам и полу, по костям, шкурам, мебели, по дыханию и свету незаметные, неотличимые от прочей вони, грязи и разложения метастазы. Я хрипел слово «против». Мне только и хватало сил, чтобы стискивать разрубленные кости, не давая содержимому вывалиться наружу и стать фактом. Ревел бы, да слезы кончились, и я очень боялся, что начну, а из глаз потечет что-нибудь жуткое, горячее и липкое, как смола или еще чего похуже, вроде отвратительной гнойной слизи, которая заливала мне руки и грудь из дыр в черепе.

«Тогда собери их», – чуть ли не вслух сдалась коровья голова. Положил ее на виду, опасаясь подвоха, и, охая, морщась от сухих выстрелов в коленях, принялся ползать по площадке, собирая разбросанные зубы. Всего их нашлось шестнадцать.

– В карман? – Единственный глаз смотрел на меня, как на идиота.

– А куда еще девать это дерьмо?! – заорал я с внезапно звонкой, тяжелой, как ртуть, ненавистью. Наверное, обычные дети взрослеют по-другому. Я точно знаю момент, когда порвал с детством. Когда стоял над коровьей головой, которую выволок из преисподней, и мечтал о кувалде, чтобы расколотить ее в костяную муку, в брызги, в фарш.

Некоторые зубы были такие здоровенные, что не помещались в сжатом кулаке. Я свалил их перед глазом горкой. Клянусь, видит Бог, не вру, он моргнул!

Челюсть у головы осталась только верхняя. Мальчишки выдрали из нее зубы, и теперь там бугрилось кровавое месиво. Я стал втыкать в нее зубы, как кинжалы, и все они, разномастные, кривые, хищные до ужаса, пилы, панцири, сверла чертовы, входили в кость с хрустом, трещали, шатались, норовили выпасть, приходилось давить изо всех сил, я обрезал ладони о резцы, липкие, они скользили, и зубы скользили, но я пыхтел от упрямства, зря, что ли? Зря? Зря?! Намешал своей кровушки с мертвяцкой жижей, откуда она только капала, сочилась, булькала? Но это ничего, мы с головой сроднились едва ли не больше, чем с мальчишками во дворе.

Как-то мы дали клятву вечной верности друг другу, распороли пальцы колючками кактуса, я никак не мог проковырять дырку побольше, болеть болело, а ни капли, потом вогнал так глубоко, что сразу застучало о дно бутылки, в которой мы замешивали наш ритуальный коктейль с шипучкой, ее принес Эдриан, и говорит: «Кто сделает первый глоток?» – и все смотрят друг на друга, вот тебе и клятва в вечной дружбе, а Синклер сосет палец и говорит, ай!

Голова дернулась, я не удержал ее, и она клацнула вбитыми зубами о бетон, все они тут же выпрямились, перестали юлить и вытянулись, как солдаты по стойке «Смирно!». В руке у меня остался один зуб. Почернелый, с налипшей мерзостью.

«Вот этого в карман», – приказала голова, глаз побелел, дернулся в орбите и омертвел. Слизь, выступившая из всех щелей в кости, стянула порезы, раны и трещины прозрачной, мгновенно затвердевшей жидкостью. Череп изваял себя в янтаре. И тут же пропали все запахи. Как выключили.

Я знал, где умыться и стянуть чистую одежду.

До прихода распределителей Джесопы жили большим хозяйством. Их отец Норман поставил водонапорную вышку, которой орошал три акра частной земли, а кому надо воды, с теми делился бесплатно. Еще он водил пожарный танк и катал на броне всю свою ораву, детишек семь или восемь, никто не мог их сосчитать, такой непутящей и горластой волной набегали они на двор. Мы всей ватагой отирались там же, Норман подбирал и нас, в общем, народу у Джесопов болталось страсть сколько. Детей тут любили, земля родила исправно, поэтому кусок лепешки или там кукурузный початок на троих регулярно нам перепадал.