Шоколадный папа - Анна Йоргенсдоттер

— Милая, ты потрясающе выглядишь. Какая разница, что ты наденешь? Тебе идет все.

— Но дело в том, кто я такая. — Она чувствует, как дрожит нижняя губа. — Важно выбрать правильную одежду.

— Ты все та же Андреа, что бы ты ни надела.

Он вздыхает, хочет идти. Сам он всегда носит одно и то же: рваные джинсы, куртка с капюшоном, а иногда целые джинсы и рваный джемпер. Иногда сверху пиджак. Андреа примеряет еще одну вещь — слишком облегает, грудь кажется гигантской. Она падает в ворох одежды, плачет. Какой же нелепой можно выглядеть в собственных глазах…

* * *

Бывает, что тебе пять лет и ты стоишь в холле дома у озера, на дворе зима, и очень важно, чтобы у тебя была теплая одежда, защита от стужи. Девочке Андреа хочется уметь самостоятельно одеваться, зашнуровывать утепленные ботинки, но у нее не получается. Она путается, внутри растет раздражение, поднимается злостью к горлу: сердитый детский звук — звук, который она хочет сдержать, но и это у нее не получается…

— Подожди. Я тебе помогу.

Откуда ни возьмись появляется Лина-Сага, и звук немедленно затихает. Словно ты открыл окно и только успел немного выглянуть, почувствовать запахи, как кто-то внезапно его захлопнул. Руки Лины-Саги. Они зашнуровывают ботинки Андреа, завязывают шарф, тесемки меховой шапки на подбородке.

— Лувиса отдыхает, — шепчет Лина-Сага, прижимая к губам палец.

Андреа готова к выходу. Но вдруг холодный снег заберется под колючий шарф? И вот идти уже не хочется. Подступают слезы, бессмысленный, беспричинный плач вихрем поднимается изнутри, глупо и злобно (Лувиса отдыхает, это важно!). Не успевает плач вырваться из дрожащих губ, как ко рту приближается рука Лины-Саги.

— Высморкайся, Андреа! — В голосе мольба. Андреа не решается высморкаться, но самое главное, чтобы Лувиса смогла отдохнуть, поэтому она утирает сопли, и слезы отступают.

Очень важно подходить к Лувисе с улыбкой: рассказывать хорошие новости, радовать. Но Андреа мешают сердитое непослушание и детская вспыльчивость. Глупые слезы по пустякам и нетерпеливые крики, которые вырываются прежде, чем она успевает хорошенько подумать. Этому нужно научиться. Думать и понимать, что важно, а что не очень. Плакать, только когда на самом деле больно. Не доводить Лувису до того, чтобы ей снова приходилось отдыхать и просить не беспокоить. Андреа ненавидит, когда к Лувисе нельзя входить. Она становится невидимкой, ей хочется бросать вещи на пол и громко плакать, чтобы Лувиса вышла. Лувиса выходит, но с такими вздохами, что, как ни старайся, все будет не так.

Бывает, что тебе пятнадцать и ты знаешь, что Карл тоже виноват. Что он тоже утомляет Лувису. Можно кричать: «Урод проклятый!» Ведь можно? Встать перед Лувисой, как щит, и выкрикивать разочарование от ее лица:

— Урод проклятый, ненавижу тебя!

— Андреа, так нельзя говорить! Сейчас же попроси прощения!

Это голос Лувисы. Голос вонзается в спину, и Андреа уже не знает, куда смотреть, и потому убегает вверх по лестнице. Запирается в своей комнате, понимая, что это неотъемлемая часть созревания. Что это вовсе не странно. Но в то же время ей кажется, что здесь замешано нечто другое, нечто большее: как будто ей не за что ухватиться, как будто со всех сторон темнота, как будто ее нет, и единственный способ увидеть проблеск света, чего-то настоящего, цветного и живого — это пить и танцевать в поиске чужих рук, которые хотят к ней прикасаться.

Бывает, что тебе двадцать, у тебя нарушения пищевого поведения и всюду сплошные ограничения. Как будто все зародыши живого застывают в единственной мысли: я не могу. Мешают чужие руки и взгляды. Андреа такая худая, что все поймут, если она не выдержит, заплачет. Всем видно, что ей плохо, и все-таки она не может двигаться так, чтобы вокруг было пространство — его все меньше. И чем чаще Эва-Бритт говорит, что расти больно, что это и называется болью роста, тем меньше становится мир. И вот она стоит перед платяным шкафом и знает, что ей нужно найти что-нибудь, что нравится именно ей, что ей удобно, до чего больше никому нет дела. Но всем есть до нее дело, и поверхность должна быть идеальной: ни единой трещины, ни капли сокровенного наружу.

Бывает, что ты еще старше и идешь по городу с Каспером под руку. Андреа пытается не думать о том, во что она одета, говорит себе, что это как черты характера: от них никуда не деться, как бы трудно ни было. Она смотрит на Каспера и повторяет, как мантру: «Это мой муж, а я его жена», и как только эта мысль, это чувство как следует пустит корни, будет неважно, кто я, во что я одета.

Они идут по улицам, они есть друг у друга. Андреа принимает таблетку «Имована». К господину Имовану невозможно ревновать. А вот Андреа иногда ревнует к скрипке Каспера. Скрипку зовут Мимми. Он говорит, что это просто имя. И вопросы не удерживаются в голове, вопросы вроде: «А Мимми есть на самом деле? Может быть, ты любил Мимми больше, чем меня, но по какой-то причине не смог жить с ней? А Мимми похожа на Маддалену?»

«Откуда мне знать, Андреа? Я никогда не видел Маддалену!»

Нет, этого он не говорил. Он отвернулся, и ей нет дела до того, куда он смотрит, на кого: ее тело изнутри озарено «Имованом». Она сияет и прижимает к себе Каспера, и он видит, как она сияет, и, может быть, любит ее еще сильнее.

Бывает, что тебе двадцать два и ты ревнуешь к Ирене и совершенно уверена, что дела с Каспером ни к черту, однако с «Имованом» страх исчезает. И еще немного алкоголя. Тогда можно любить весь мир. Но как только «Имован» перестает действовать, как только заканчивается выпивка, как только действительность грубо цепляется за кожу, остается лишь ползать на коленях и кричать: «МНЕ ПЛОХО!» Позвонить Лувисе, зная: мне плохо — следовательно, я существую, — но что же будет, когда Андреа вырастет? Хватит ли ей места в этом мире? Что если однажды она станет по-настоящему большой, по-настоящему сильной?

Что тогда будет с Андреа?

Бритая голова под красной шапкой, вовсе не маменькина дочка. Когда Лувиса впервые увидела татуировку на плече у Андреа, она с облегчением засмеялась, решив, что рисунок ненастоящий. Лувиса уменьшает змею, взглядом пригвоздив Андреа у дверей ресторана.

— Вот и ты!

Андреа думает об осанке и улыбке не слишком радостно, лучше криво и нехотя. Запах чеснока и шум. Свежие багеты, объятия и рукопожатия.

— Привет, — произносит она. Больше ничего не требуется. Головная боль и маслянистые соусы. Четыре толстых меню и руки на столе.

Она вешает шапку на стул.

— Андреа!..

Лувиса встает, но не для того, чтобы потрогать или получше рассмотреть. Встает, зажав рот руками. Повторяет реплику. Андреа краснеет. Лина-Сага хочет потрогать. Карл спрашивает, не холодно ли ей. Она проводит рукой, проверяя, все ли так, как было. Голая поверхность покрылась жесткой щетиной с сиреневым отливом.