Олимп иллюзий - Андрей Бычков

Конечно же, это могло случиться и на Ангаре, о чем так любил вспоминать Док. Это были их подвиги с прыжками с моторной лодки на борт старенького теплоходика. В те времена они заколачивали шифер на крышах Манзи. И как-то, в один из выходных пошли прогуляться вдоль каменистого русла узкой реки с тем же грустным названием, они решили посмотреть тайгу. Роман тогда остался на берегу другой – широкой – реки под широким названием Ангара. Он решил провести воскресенье, загорая в мелкой заводи, созерцая мальков хариуса, так невинно пощипывающих его за золотистые волосики обнаженного тела. И Роман не видел, как дон Хренаро полез на высокую скалу и чуть не убился, застряв на одном из карнизов. Он не знал, как спуститься. А внизу были острые камни обмелевшего русла реки с грустным названием… Это могло произойти и в Приэльбрусье, ведь дон Хренаро всегда так любил высоту – слепящий снег, белизна ледников и пронзительная синь распятого неба… Еще одной из возможностей было мало кому известное путешествие на Камчатку. Многие знали, что дон Хренаро обожал вулканы, он часто рассказывал о них, искал в интернете фотографии извержений.

Но что бы это было за приближение к дону Хренаро, если бы Роман полетел на Камчатку, а не в Шанхай. И не было бы это лишь одной из уже когда-то найденных иллюзий, представить себе, как подобно Финнегану дон Хренаро в своем предсмертном сне, глядя, как из кратера к нему спускается огненная река, видит все отражения своей зеркальной комнаты? Док однажды сказал, что, скорее всего, дон Хренаро бросился в жерло еще до извержения и предпочел исчезнуть, сгореть и развеяться, как пепел, лишь бы никто не узнал его тайны, но на поверку это оказалась лишь красивая ложь.

Невысказанное молчание, чему бы только и следовало посвятить эти исследования, осталось далеко позади, так же как и девушка в белом с кустом жасмина, с которой Роман всего лишь обменялся многозначительностью взглядов, и которая тоже имела шанс когда-нибудь назваться Беатриче.

Во Флоренции Роман, конечно же, посетил ту самую галерею Уффици, где его давно уже ожидали две неслучайные картины. Одна – его любимый Боттичелли, хотя и ни «Весна», и ни «Рождение Венеры» (он, конечно же, останавливался и перед ними – о, эти несколько длящихся часами минут), но теперь, почему-то, его поразило «Благовещение», где ангел был скорее испуган своею вестью, и где Дева Мария словно бы отказывалась принять эту весть, как будто бы знала, чем это все, в конце концов, кончится. Но одежды будущей Богоматери, эротизм хитона, похожего на раскрывающееся лоно… Все же это была мечта, вся эта история, и, как всякая мечта, она была и неясна, и прозрачна, как всё то, что должно было бы быть, и пока еще не знало, а стоит ли становиться. В соседнем зале Романа нашел тот же самый сюжет, только исполненный на много лет раньше самим Леонардо. На картине да Винчи ангел был совсем другим, не трепетным и не идеальным, как у Боттичелли, а земным. Реальный ангел, во взгляде которого читалась реальная власть, и чьи крылья, в отличие от призрачных крыльев ангела Сандро, были плотными и тяжелыми, как у орла. Эти крылья отбрасывали реальную тень, и такому ангелу уже нельзя было не подчиниться, как и его вести, которая уже раскрывалась и в книге, лежащей перед Девой Марией. Этот первый, а не второй, ангел был словно бы явлен самой природой, и так его и написал Леонардо – припавшим к земле на фоне кипарисов земного пейзажа. И даже священный жест ангельской руки являлся словно бы из разрыва каменной балюстрады, за которой опять же проглядывала цветущая земля, с уходящей вдаль и чуть в сторону рекою, с виднеющимися кораблями, и где на горизонте поднимались земные реальные горы.

А потом был домик Данте, идеальная цель идеального путешествия, скромная комната под самой крышей, где были написаны бессмертные стихи, кровать, маленький стол у окна и низкий бельевой ящик. И вид из окна, из которого Алигьери когда-то в первый раз увидел Беатриче. В соседней комнате на стене Роман увидел изображение Инферно, та самая узкая воронка, по краю которой можно было спуститься к ледяному озеру Коцит, где в Джудекке пребывал сам Люцифер.

Но ведь не мог же Дон Хренаро проглотить здесь какие-нибудь снотворные таблетки, это был бы полнейший кич, и тогда со всей несомненностью бедняга попал бы в рай. Но если взросление есть избавление от восторженностей, то как все же быть с непонятностью и абсурдностью нашей жизни? Поступать или не поступать, тратить или не тратить? Или, в конце концов, дело не в этом? Любимые, кстати, слова Дона Хренаро. Ну, да – дело не в этом. Но тогда в чем?

После исчезновения Хренаро исчезла и его младшая сестра. Кто-то из наших знакомых (присутствовавших на том памятном дне рождения Дока) сказал, что ее видели в Белозерске, и что она собралась с некой реставраторской группой на Белое море, и что в разговоре она упомянула остров Анзер. Но почему для поездки в Архангельск, откуда можно было переправиться на острова, Дону Хренаро нужно было выбрать именно «ямаху»? Этого Роман и сам не мог понять. Скорее всего, это было одной из тех иллюзий, к Олимпу которых он был так устремлен.

До самого конца Роман все еще надеялся, что все это некий спектакль, разыгрываемый перед самим собой и, не будем скрывать истины, и перед другими, и что он никуда не поедет. Роман не догадывался, что уже не принадлежит сам себе и что им завладели те самые, идеальные, сущности. Он собирался продать мотоцикл в Архангельске и с неплохой суммой денег переправиться на катере на острова.

Это была красивая дорога, ветер в лицо, дань Элюару, ветер, чьи прохладные руки Роман ощущал под рубашкой. То налетал, щелкая белыми столбиками, мост, и тогда сквозь их бегущую кутерьму весело поблескивала река. То плавно открывались новые повороты, наклоняясь в которые низко вместе с мотоциклом и почти касаясь коленом быстро вращающегося внизу асфальта, Роман испытывал на себе центробежную силу Земли. А то, взлетая на пригорок, – центростремительное притяжение Солнца.

Светило было уже высоко, оно весело постреливало из-за верхушек гроздьями радужных вспышек, как будто бы во всю мощь зазвучал вдруг эмерсоновский «Karn Evil IX». Непримиримое торжество жизни, звенящая вера в свое избранничество и раскрывающееся пространство, весело разбегающееся вперед, поднимающее взлетающих с обочины птиц. Роман не помнил наизусть слов этой пьесы, единственное, что он знал с этой пластинки это «Still… you turn me on». Ну, хорошо, ведь за синтезатором все равно Эмерсон, беззвучно рассмеялся Роман, да, за синтезатором Дон Хренаро. Слева налетал голубой магазин. Какой-то маляр с широко раскрытым ртом, жмурясь от солнца, красил забор.

Самосвал выскочил из-за угла. Рев сигнала, перекошенное лицо шофера, огромная черная баранка и неумолимость налетающей балки бампера. Бесшумный хлопок. Белый и ослепительный свет…

– Роман! – заорал Док, наклоняясь в самое жерло вертикально уходящей вниз шахты, откуда эхом доносился нестерпимый металлический лязг, остатки какого-то страшного скрежета.