Синий город на Садовой - Владислав Крапивин

Нилка вдруг сказал:

— У нас есть альбомы Третьяковки и художника Матисса. И картина Пикассо "Мальчик с собакой". Копия, конечно…

— Друзья мои, ваша эрудиция меня потрясает! — заявил Слава. — Лет восемь назад, еще до армии, был я вожатым в пионерском лагере и завел там разговор об искусстве. Юное поколение знало только художника Репина, да и то путало его с Шишкиным. А про Рублева дети сказали, что это министр финансов.

Нилка без улыбки пожал плечами:

— Рублев — это "Троица", это все знают. Даже кино есть. Там еще про одного юношу, который отлил большой колокол… Скажите, пожалуйста, а здесь будут висеть колокола?

— Будут. Хотя, конечно, не столь громадные…

— А роспись-то покажете? — напомнила Оля.

Когда оказались внизу, вновь увидели очкастого Евгения. Наверно, он был прорабом. Спокойный, деловитый и даже интеллигентный, несмотря на заляпанные брезентовые штаны, кирзовые сапоги и помятую клетчатую рубаху. Он что-то объяснил двум парням-штукатурам. Увидел ребят и Славу, подошел.

— Женя, этим людям ведомо, кто такие Матисс, Пикассо и Рублев. Посему кажется мне, что они достойны видеть наше открытие. А?

У Евгения блеснули очки.

— Вожатский синдром, Славик, ты никак не изживешь…

— Осуждаешь, отец мой?

— Отнюдь. Дело это сродни пасторскому служению… Идемте, дети мои, коли вам любопытно…

День тогда стоял еще жаркий, и после уличного слепящего зноя церковь обрадовала прохладой и мягким сумраком. Впрочем, сумрак — это лишь с непривычки. Скоро увидели, что здесь вполне светло. В стеклах длинного помещения были прорезаны узкие окна с кружевом решеток. С правой стороны били крутые лучи, укладывая на замусоренный пол отпечатки солнца и оконных узоров. Над головами светилась вогнутая высота купола. От пола солнце мягко расходилось по церкви, высвечивая стены. Они были замазаны известью, а местами — в серых заплатах свежей штукатурки. Нигде еще не было икон и вообще никакого церковного убранства.

На стене между окнами, обращенными к северу, висела громадная грубая холстина.

Слава поднял с пола длинную рейку, подцепил и дернул у холстины верх. С крюков сорвался сперва один край, потом другой. Материя ухнула вниз — по ногам прошелся пыльный ветер.

И открылась настенная роспись.

Ну, на первый взгляд ничего в ней особенного не было. Тем более, что и расчистили ее еще не полностью. Местами пятна. Вместо ожидаемого буйства цветов, какого-то волшебства — обшарпанная и вроде бы даже пылью припорошенная картина. Сразу и не разберешь про что… Федя, Борис, Нилка и Оля стояли перед ней и вежливо молчали. Ну да, для науки, для истории эта роспись, наверно, важна…

А все-таки что на ней?

Худой длинноволосый человек в красно-синих длинных одеждах стоит в окружении других, маленьких… Э, да это, кажется, ребята. Точно! Смуглая голоногая пацанка, в пестрых рубашках до колен, с непокрытыми растрепанными головами, окружила человека. И теперь Федя видел уже, что это Иисус. Только не было в лице Христа иконной строгости. Было оживление веселой беседы и, может быть, даже какого-то шутливого спора. Правой рукой он придерживал за плечо смеющегося светлоголового мальчугана, а левую протянул к другому. Таким жестом будто говорил: "Ну, посуди сам, разве я не прав?" Маленький собесед-ник его чуть приподнял губу и старался сохранить серьезное выражение. Было ясно: он видит, что Иисус прав, но из упрямства и озорства хочет поспорить хотя бы еще немного — прежде, чем не выдержит и засмеется. Остальные слушают — кто весело, кто серьезно. Курчавый пацаненок с деревянной вертушкой в руках смешно приоткрыл рот. Другой, постарше, заливисто хохочет, запрокинув голову. Девочка держит за руку голого малыша и грозит ему пальцем: не мешай, не канючь. Двое мальчишек с задумчивыми полуулыбками обняли друг друга за плечи: сразу видно — хорошие друзья.

Федя поймал себя на желании оказаться среди этих ребят. На ощущении, что э т о в о з м о ж н о… Теперь не было на картине пыли и пятен. И еще — словно теплый ветер шевельнул складки одежды и волосы ребятишек. Плоское пространство обрело объем. Желтоватый, видимый в дымке горизонт с невысокими холмами отодвинулся от глинобитных домиков, и словно дохнуло жаром палестинское лето. Там, у этих домиков, несколько взрослых мужчин в накидках и тюрбанах осуждающе косились на Иисуса и мальчишек. Так же, как нынешние пенсионеры — добровольные блюстители порядка — косятся на своего соседа, когда он заводит на дворе с мальчишками добрый разговор.

— …из Евангелия от Матфея, — услышал Федя голос Евгения. — Однажды Христос сказал своим ученикам: "Истинно говорю вам: если не будете как дети, не попадете в царство небесное…" Вот и картина об этом: как сердце Иисуса открыто для ребятишек…

— Теперь не знаем, что и делать, — объяснил Слава. — Или не трогать эту фреску совсем, оставить как есть, или все же попытаться отреставрировать. Вроде бы и надо, но страшно подступаться… Особенно к лицам…

"Лучше не касаться", — подумал Федя.

Борис вдруг сказал полушепотом:

— Нил, смотри, на тебя похож… — И показал на мальчика, которого Иисус держал за плечо.

"И правда похож слегка", — подумал Федя. Мальчишка был толстогубый, синеглазый, растрепанный… Нилка не спорил…

Оля спросила негромко:

— Значит, это правда можно снять?

— Для фильма? — сказал Евгений. — Ну что ж…

— Только сейчас света мало. Можно еще раз прийти? Мы фотолампы принесем… Здесь есть электропроводка?

— Да уж подключим как-нибудь, — отозвался Слава.

Федя слушал этот разговор отстраненно. Он как бы грелся в ласковой доброте, которая исходила от картины. И росло в нем желание осенить себя крестом. Словно кто-то теплыми пальцами взял за локоть и подталкивал…

Федя, хотя и считал себя верующим, почти никогда не крестился. Пожалуй, было это всего два раза в жизни. Когда увозили с острым приступом аппендицита Степку, Федя неумело, тайком, сотворил крестное знамение и прошептал: "Господи, спаси его…" А еще раз случилось так: на несколько минут он остался один на кухне в доме Бориса и пригляделся к бабушкиной иконе, которая золотилась под вечерним лучом. И увидел, какое ласковое лицо у Божьей Матери и как крепко, словно прося защиты, прижался к ней маленький Иисус. И от моментального наплыва какой-то печали и нежности Федя глубоко вздохнул и широко, свободным взмахом перекрестился.

Так же хотелось это сделать и теперь. Без молитвы, без просьбы о какой-то милости или помощи, без всяких слов, а просто с благодарностью. Как бы знак приобщенности к тем мальчишкам, которые обступили Иисуса. "Борька, Оля и Нилка тоже пусть будут с нами, ладно? Мы ведь из одного Города…" Он шевельнул рукой, но смущение удержало его.

"Чего ты боишься? — упрекнул себя Федя. — Ведь никто не засмеется, никто даже словечка не скажет…"