Жажда боли - Эндрю Миллер

Слуга отводит мальчика в комнату на втором этаже. Когда он уходит, Джеймс садится у окна и смотрит через сад на площадь. Несмотря на столь поздний час, там все еще ходят люди и разъезжают взад-вперед экипажи. Появляется городская стража: «Пробило час. Все спокойно!» Какой-то парень в драной одежде, точно таракан, несется что есть сил через площадь. Употребив по назначению ночной горшок, Джеймс ложится спать.

Когда он просыпается, за окном все еще темно, до утра далеко. У него так пересохло во рту и в горле, что кажется, будто внутри все устлано сухой тканью. Сколько он проспал — неизвестно. Джеймс вылезает из постели. Рядом стоит свеча, только вот зажечь ее нечем. Он ощупью выбирается из комнаты. В коридоре темно, и лишь из-под какой-то полуоткрытой двери виднеется изогнутая аркой полоска света. Он тихонько подходит к ней и слышит доносящееся из комнаты приглушенное пение. Джеймс заглядывает внутрь. У него прекрасное зрение. В спальне у камина сидит нагой мистер Каннинг и читает «Сент-Джеймс кроникл». Газета шуршит, Каннинг переворачивает страницу и вдруг, словно утомившись, складывает ее пополам и роняет рядом с собою на пол. Поначалу мальчику кажется, будто это игра света и тени. У Каннинга, несмотря на заметный между ног мужской признак, ясно очерченные груди. Не сказать, что большие и полные, не сказать, что красивые, но несомненно груди. Легкое движение выдает присутствие Джеймса, Каннинг смотрит в его сторону — глаза на окаменевшем лице пронзают мальчика как стрелы, — но, разглядев, кто это, Каннинг улыбается, словно говоря: «А ты разве не догадывался? Ну конечно, догадывался».

В середине июля разразилась буря с градом, градины падали огромные, с голубиное яйцо, такие могли свалить и даже убить овцу. Целую неделю люди говорили о недобром предзнаменовании, но потом за уборкой урожая все как-то позабылось. Мистер Коллинз в летнем камзоле распахивает окна библиотеки. В дом пробивают себе дорогу жирные мухи и носятся среди книг. Джеймс то читает, то дремлет. Дважды ездил он с Каннингом в Лондон и лишился еще двух ногтей. Ничего более от него не требуется. Близнецы все болеют: рвота в мае, лихорадка в июне. Когда в августе они впервые за много недель выходят на свежий воздух, опираясь на руку Молины, из окон библиотеки кажется, что на прогулку отправились две старухи с любимым племянником.

Летняя пора делает свое дело, и девочки обретают пусть хрупкую, но все-таки живость. Вскоре требуется и присутствие Джеймса, чтобы сопровождать их в походах за полевыми цветами. Иногда к ним присоединяется Молина и делает наброски всех троих. Некоторые он пишет маслом: две девочки и мальчик сидят под деревом, утомленные отупляющим солнечным жаром. Из всех портретов Джеймса Дайера — чудесного мальчика, модного врача — следовало бы предпочесть те, что созданы кистью Молины, хотя это не более чем наброски в красках — причем красках, положенных раскованной рукой, — лишенные мелких деталей. Трагедия девочек заметна сразу, а мальчик сидит, прислонившись к дереву с таким же безмятежно-непоколебимым выражением лица, как у статуй мистера Каннинга. Это лицо убийцы младенцев, короля-идиота. Глядя на него, даже случайному зрителю становится не по себе. Ибо перед ним тайна.

Что же в конце концов заставляет Джеймса пойти? Почему именно в тот, а не другой день? Он словно зажат между влажными зубцами какого-то огромного механизма. Он не понимает, что это. Ему чудится свет, будто от сенной пыли першит в горле. В его снах беспорядочно снуют собаки. На прошлой неделе он час рассматривал расчлененные женские половые органы в анатомическом атласе, изучая их, точно карту страны, в которой ему вскоре предстоит побывать. В это утро он просыпается, набрасывает халат и идет прямо к близнецам, как будто получив от них послание, приглашение, тонкой ниточкой проникшее из их комнаты к нему в спальню.

Он находит их еще в постели. Они сидят и очищают от скорлупы вареные яйца. До их дня рождения осталась неделя, до его — две. У каждой на шее жемчужное ожерелье, подарок мистера Каннинга. Девочки улыбаются, и их улыбки пересекаются на том месте, где стоит Джеймс. Они откладывают яйца, так до конца и не очистив. Анн откидывает покрывало. Джеймс забирается в постель, ложится на спину и смотрит на полог кровати.

Позже он вспоминает, как много было хихиканья, как много они, оказывается, знали. Годы спустя в Бате, когда он едет в открытой коляске с сидящими напротив двумя молодыми дамами, прижавшимися друг к другу, Джеймс осознает, что познания близнецов могли быть лишь результатом приобретенного опыта. С кем? С Каннингом? С Молиной? Были ли они любовницами Молины?

После хихиканья наступает странная сосредоточенная тишина. Долгие минуты напряженной физической работы. Сросшиеся, они испытывают наслаждение вместе. Стоит погладить одну грудь, как вздыхают обе. Сколько все это длится? Достаточно долго, чтобы ему наскучить. Девочки дышат тяжело, точно какие-то инвалиды, они то нашептывают ласковые слова, то журят его, то вдруг впадают в неистовство. Он продолжает, желая получить нужный опыт, закончить все как полагается. Через полчаса у Анны разрывается жемчужная нитка, и теплый жемчуг, как ртуть, бежит по их телам в складки простыни. Девочки вскрикивают, встают на колени, начинают собирать жемчужины и складывать себе в рот. Некоторое время Джеймс наблюдает, как они копошатся в постели с набитыми жемчугом ртами. Потом надевает халат и возвращается к себе в комнату.

Следующий день. Рассвет еще не наступил. У Джеймса на краю кровати сидит толстяк и держит в руке свечу. От него пахнет дождем и бренди.

— Как поживает мой чудесный мальчик?

Он протягивает холодную руку и дотрагивается до щеки Джеймса.

— Сегодня? — спрашивает Джеймс. — Я о близнецах. Вы сделаете это сегодня?

— Да, сегодня.

— Мне позволят смотреть?

— Конечно, смотри.

— Они умрут?

— Если да, тебе-то что за дело? Вот кого я бы с удовольствием распотрошил. Готов биться об заклад, у тебя внутри спрятана тайна. Что скажешь, приятель, может, начнем с тебя? Вот уж кто будет лежать смирно. И не пикнет.

Открывается дверь, и в комнату заглядывает мистер Каннинг:

— Бентли?

— Да, Каннинг. Иду.

Они удаляются.

Мальчик лежит в постели, но не спит.

Он входит в домашнюю операционную мистера Каннинга через высокую дверь в конце комнаты, ведущую прямо к скамьям на балконе над операционным столом. С ним вместе идет и Молина, зажав под мышкой принадлежности для рисования. Каннинг попросил его запечатлеть все стадии происходящего. Молина выглядит больным, изо рта у него неприятно пахнет. Когда он берется за уголь, руки начинают дрожать.

На Каннинге атласный камзол, белый, расшитый серебряными розами, словно он явился на собственную свадьбу. Рядом уже заняли места господа из научного общества. Они взволнованно и, пожалуй, чересчур громко переговариваются. С неба ровной полосой льется дневной свет, а вокруг стола, пустого деревянного стола, похожего на кухонный, с деревянными подставками для голов девочек, стоят три высоких канделябра, к ним приставлен слуга со щипцами, чтобы снимать нагар. К столу аккуратно придвинуты ящики с опилками.