Бабий ветер - Дина Рубина

Ну, а теперь скажи мне, бога ради, – можно ли помыть трехлетнего ребенка, не прикасаясь к нему? Не поверишь: завели дело, собирались на всякий случай отобрать детей, отправить обеих то ли в какой-то интернат, то ли в какую-то семью резвых опекунов.

Видела бы ты этого несчастного! Часа полтора он рассказывал мне эту историю – столкнулись в холле, у лифта. Руки трясутся, бледный как смерть, глаза в сетке лопнувших сосудов; твердил – клянусь тебе, Галя, я уже оружие купил! Если отнимут детей, пойду, постреляю все их безумное гнездо к чертовой матери и пущу себе пулю в лоб!

Хорошо, адвокат ему сильный попался, отбил парня. Но сколько это стоило!

Да, как вспомню нашу коммуналку, как вспомню, с какой быстротой за малейшую провинность выскакивали ремни из отцовых брюк… Здесь, прямо скажем, другое общество. Здесь твой ребенок может упечь тебя в каталажку за милую душу.

Помню, лет восемь назад стояли мы с Лидкой в какой-то очереди, а впереди мама с пацаном лет семи. И этот маленький говнюк вытворял такое, что вся очередь втайне мечтала его придушить: он визжал, топал ногами, лягался, вырывал сумку из рук матери, убегал. Она гонялась за ним с истерзанным умоляющим лицом. Наконец, бедная женщина не выдержала и залепила сыну пощечину. Что ты думаешь: кто-то немедленно кое-куда позвонил, через пару минут приехала полиция, и на наших глазах маму увезли – в наручниках. Я, помнится, была потрясена и только шепнула Лидке: «Моему папе дали бы пожизненное!» (Мой дорогой папа лупил меня в детстве своей единственной рукой как сидорову козу. И, надо отметить, абсолютно заслуженно.)

Короче, после моего совета помалкивать Анита и сама испугалась, притихла, задумалась… и сказала, что велит брату уйти спать в другую комнату – к той сестре, что постарше.

Да я все понимаю: они так привыкли жить в своей кипучей-пахучей клановой колготне, и все это вполне невинно, как была невинна семья Нечипоренок в своей коммунальной тесноте. Просто общественность здесь, как пуганая псина, шарахается от любого куста.

Однажды Васанта рассказывала про приезд к ним родственников из Чикаго. Они любят, когда вся родня в сборе, – так много новостей, и обо всем надо поговорить! – и потому на ночь кладут на пол огромные такие тюфяки, застилают их простынями и спят все вместе, вповалку. Болтают, смеются – всю ночь. Простые добрые люди, – весело им, понимаешь? Они здесь еще живые. И когда она, Васанта, ездит навестить своих родителей в Сент-Луис, часто укладывается спать в одной с ними кровати. (Помнишь знаменитый советский анекдот про трехспальную кровать «Ленин-с-нами»?)

– Зачем? – не поняла я. – Негде лечь?

– Да ни зачем, – удивилась она. – Я же их так люблю! Я с отцом, когда приезжаю, часто сплю в одной кровати.

Тут уж даже я обалдела, а меня поразить ой как трудно. Говорю ей:

– Слушай, ты же не маленькая девочка, тридцать шесть стукнуло. И ты всю ночь спишь со своим папаней в одной кровати?

На что она мне с такой обидой, с таким недоумением – мол, а что тут такого? Это же мой родной отец, и я его очень люблю, и он меня любит. Я вообще изо всех детей – его любимица. Я и со своим сыном часто сплю вместе в одной кровати, особенно если он заболел или страшный сон приснился.

(Сыну ее, замечу я в скобках, тоже не три годика – шестнадцать лет.)

Нет, я уверена, что все эти тесные-телесные отношения вполне невинны и проистекают из большой любви к своим родным. Понимаешь, к чему это я: люди десятилетиями живут в Америке, с ее законами, моралью, общественным укладом, при этом, по сути, не имея отношения к этому самому укладу, продолжая существовать внутри своей общины, в совсем другой плоскости, в другой реальности, с другими чувствами, другой памятью и воспоминаниями о далекой родине, – как и я, которая живет в своей плоскости, в своей реальности, пересекаясь с другими людьми едва заметными, едва ощутимыми касаниями.

А еще я часто размышляю о разных нелепостях в отношениях между человеками, о диких противоречиях между желаниями, естеством, родством, душевными узами и некими общими установками усредненной морали, довлеющими над людьми. Я думаю о неотлаженности механизма моральных законов и связей. С одной стороны – вызывающе нарочитая, даже истеричная свобода всюду – в интернете, в университетах, в гей-клубах, в стрип-барах и секс-шопах. С другой стороны – наследие цепкой пуританской морали, согласно которой отец обнять свою дочь может с известной оглядкой и желательно при свидетелях, а девушка не должна спать в одной комнате с братом, с которым росла изо дня в день. Во всем этом есть что-то искалеченное, противоестественное… Какие-то базисные противоречия, неполадки в самой логике жизни общества, в главных ее установках. Это касается не только Америки – вообще стран, запродавших здравый смысл и здоровый инстинкт химерам, вроде какой-нибудь «толерантности», хотя никто уже не понимает, что это такое, чем от нее спасаться и из какого дзота от этой самой толерантности отстреливаться.

Взять пляски психоаналитиков вокруг тотема семьи. Если уж вы так рьяно оберегаете психику и внутренний мир ребенка, то должны же, по крайней мере, вообразить, каково ему, усыновленному, в один прекрасный день осознать, что и мама твоя, и папа – обе тети, или бывшие тети, или бывшие дяди, или просто гомосексуальная пара.

Слушай, когда я думаю об этом, у меня просто крыша едет: значит, с одной стороны, любой неловкий жест косметолога может спровоцировать священную бурю возмущения клиентки и даже судебный иск. С другой стороны, эта самая неприкосновенная клиентка является в такой вот салон, как наш, и ничтоже сумняшеся обнажает свои прелести для «сервиса» – то есть заведомо согласна с тем, что чужие руки отнюдь не врача будут касаться, брить, рвать, выщипывать и бог знает что еще делать с этими самыми заветными прелестями.

С одной стороны, ты не можешь дольше, чем на секунду, задержать взгляд на любой роже в метро, ибо тем самым задеваешь чувства данной рожи и вторгаешься в ее сложный внутренний мир. С другой стороны, ты запросто покупаешь пистолет, входишь в тот же вагон метро и лупишь к едрене фене всех этих козлов до единого с их вонючим внутренним миром.

С одной стороны, припугнутый и прибабахнутый, ты боишься пропустить женщину-коллегу в дверях или подать ей пальто в страхе, что на тебя навесят гроздь обвинений в «сексизме», от которых не скоро отмоешься. С другой стороны, оголтелые СМИ спустят всех своих ищеек на расследование сексуального преступления века в декорациях Овального кабинета, ничуть не смущаясь обсуждением интимных подробностей, вроде размера и формы пениса президента страны.

Получается, что все пороки, процветавшие у всех без исключения древних народов, продолжают спокойно процветать при невероятной гуттаперчевой гибкости и скользкой уклончивости современной морали.

Так не проще ли, не честнее ли были допотопные общества каких-нибудь вавилонян, ассирийцев, римлян, греков или персов? Да и диких орд варваров, подчинявших себе все и всех окрест. По крайней мере, в них было куда меньше ханжества.