Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— Хочу, чтобы ты помогла мне тратить деньги, — сказала Гертруда.

— Путешествия, шампанское?

— Ну и это тоже, почему нет! Я имела в виду благотворительность.

— Ты знаешь об этом больше моего. Как насчет той твоей работы с женщинами из Азии?

— Я так еще неопытна. Они красивы и духовны, это им следовало бы учить меня! Может, я вернусь к преподаванию в школе, не знаю. Но что бы я ни делала, хочу делать это с тобой вместе. Ты теперь наша монахиня, как говорит Граф о тебе. Ты наша святая и необходима нам. Вдова — это своего рода монахиня, мы вместе будем монахинями и будем совершать благие дела! Не вижу причины, почему бы детям Стэнли не получить все деньги Гая.

Гай не отдавал письменного распоряжения, но, можно сказать, между ними была безмолвная договоренность, что Гертруда, по крайней мере, составит промежуточное завещание в пользу Уильяма, Неда и Розалинды Опеншоу. Гертруда, у которой не было близких родственников, всегда относилась к семье Гая как к собственной. Теперь, однако, она чувствовала, что они не только не близки ей, но даже неприятны. Гай, украшение этого семейства, был мертв, а они продолжали жить.

— Ты можешь снова выйти замуж, — сказала Анна.

— Никогда! И спасибо, дорогая, что не подпускала их ко мне. Без тебя они съели бы меня живьем. — Гертруда имела в виду les cousins et les tantes. Анна стояла на страже, охраняя от них Гертруду. Они все были недовольны.

— Они любят тебя.

— Да-да, конечно…

— Как бы то ни было, я рада, что ты изучаешь урду.

В свое время они установили распорядок дел. По утрам расходились заниматься языками: Гертруда сидела в маленькой гостиной, Анна — у себя в спальне. Гертруда учила урду. Анна совершенствовала свой древнегреческий. Не столько монастырская привычка, сколько характер не позволял ей бездельничать. Она, по крайней, мере могла попытаться приобрести профессию. Гертруда тоже была не расположена к праздности, правда, она не обладала таким же упорством и вскоре забросила учебники. Анна увидела в подруге беспокойную, растерянную вдову средних лет. Вся ее прежняя жизнь была в муже. Теперь, не имея ни детей, ни занятия, она утратила путь. Но разве Анна тоже не утратила его? Был однажды Тот, кто сказал ей: «Я есмь Путь».[77]

Перед ланчем они спускались к морю, потом пили шерри, сидя под боярышником, если хотя бы немного проглядывало солнце. Анна никогда не училась готовить и сейчас дала ясно понять, что не собирается учиться, так что ланчем занималась Гертруда. (Готовила она посредственно, а национальные блюда — и вовсе не умела, не то что другие еврейские женщины. Джанет Опеншоу славилась своей gefilte fisch.[78]) После ланча они занимались домашними делами, а потом обычно шли прогуляться вдоль берега или к полям, шагая по узким извилистым тропинкам между каменных стен, где росли лиловые и белые фиалки, и любовались изгибами дальних прозрачно-зеленых холмов, усеянных белыми точками овец, и безостановочно бегущими тенями облаков. Неподалеку от дома была маленькая ферма, но до ближайшей деревни — два часа приятной прогулки. Деревенская лавка закрывалась вечером в один час с открытием деревенского паба, так что, отправляясь в лавку, Анна и Гертруда могли получить удовольствие от местного сидра, прежде чем возвращаться домой к обеду и чтению у зажженной лампы. Анна читала «Эдинбургскую темницу».[79]Читала очень медленно, вдумчиво. Гертруда — «Разум и чувство».[80]Она читала с грустным спокойным чувством возврата в другие времена своей жизни, к забытым уже радостям. В свое время, до появления Анны, она забросила романы. (Гай предпочитал книги по философии и истории. Для развлечения же читал биографии знаменитостей.) Анна читала с неубывающим изумлением. Что за необыкновенная форма искусства — эта литература, обо всем рассказывает! Сколько в ней всего познавательного, увлекательного, нравоучительного, сколько чувства! Иногда они с Гертрудой спорили о прочитанном. (Их мнения о Джейни Динс[81]разошлись.) Ложились они рано.

— Эй, эй, белый лебедь.

— Не могу ничего сказать, — ответила Анна. Гертруда спрашивала ее об этом белом лебеде Гая. Что это значит? Анна не знала.

— Теперь я об этом никогда не узнаю, и о кубе тоже, — проговорила Гертруда со слезами на глазах.

Анна была удивлена силе и продолжительности ее горя. Со своего рода профессиональным бесстрастием она могла судить, что острота его долго не продлится, хотя боль утраты никогда не пройдет.

— Она никогда не пройдет, эта боль, — сказала Гертруда. Иногда Анне казалось, что они читают в мыслях друг друга, столь близки они были. — Припоминаю, раньше он обычно повторял эту присказку, когда мы видели паб, называвшийся «Лебедь». Но я никогда не спрашивала его, а теперь чувствую, что этим разочаровала его, мне все же следовало поинтересоваться. Но что-то останавливало — может, это как-то связано с религией.

— Я не знаю, — сказала Анна. — Тут нет твоей вины, не надо выдумывать. Хватит и этой боли.

— Я продам квартиру, — сказала Гертруда. — Мы уйдем от мира. Одна я не смогу.

«Я бросила монастырь, — подумала Анна, — чтобы быть бездомной. Лисицы имеют норы, но Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову.[82]Я должна идти дальше с моим Иисусом, если у меня еще есть Иисус. Если останусь с Гертрудой, дом у меня будет вечно». (Она старалась не думать, какое это счастье — дом!) Идея Гертруды уйти от мира означала поселиться в маленьком домике в Челси.

Анна неожиданно засмеялась, и Гертруда чуть не засмеялась тоже. Так они смеялись прежде, особым, сумасшедшим, им одним понятным смехом, каким они смеялись в колледже; этому смеху Анна вновь учила Гертруду, забывшую, что такое смех.

— Над чем смеешься, дорогая?

— Над твоей идеей уйти от мира!

— Интересно, вот ты когда-нибудь по-настоящему уходила от мира? — спросила Гертруда.

— Хороший вопрос.

«Насколько же гордость придает мне сил, — думала Анна, — насколько же она еще крепка. Да изменилась ли я на самом деле, и могут ли люди измениться?» Та смерть в жизни, которую она попробовала осуществить: отвергнуть ложных богов, уничтожить свое «я», понемногу каждый день, как срывают листья или счищают чешую… Не было ли это кажущимся? Гертруда видела в вере Анны тюрьму, из которой она вырвалась, навязчивое заблуждение, от которого излечилась. До чего это неверно на самом деле! Но все же что с ней произошло? Она продолжала молиться, но просила не «дай уйти», а глубинно, истово «дай войти». Куда она и ее Христос пойдут теперь и что будет с ними? Она оставила монастырь ради истины, и одиночества, и чистоты. Если бы ей пришлось искать обитель, где она могла жить как отшельница и хранить чистоту, было бы это тоже кажущимся? Или, как ламе с Кимом,[83]остаться с Гертрудой? Куда тогда любовь и долг могут завести ее? Она легко могла бы сделать это, думала Анна. То «навечно» временами казалось таким близким ее сердцу.